Я бросился в реку, поплыл. Берег был илистый, тонкий… Глина обсохла на моем теле, как серая броня.
Под темными сводами чащи — пятна света и тени. Трясина усеяна кедровыми шишками. Тут были пихты и кедры, точно железные столбы, точно колоннада гигантского собора.
Смолистый воздух, прелость болот, — тут влажно и душно, как в оранжерее. Тяжелые корневища переплелись в узловатые кряжистые связки гнутых змей, а в них качаются громадные шиповники…
Но красные лепестки больше моей головы и желтые тычинки торчат, как загнутые рычаги с золотыми набалдашниками…
Молчание, смолистое удушье, влажная сырость…
Ни одна паутина не запуталась на лице, не мелькнул мотылек, не блеснула муха на солнце. Ни щебета, ни треска валежника. — Онемелость.
И все ярче, огромнее из влажной чащи, как раздутые красные факелы, надвигались громадные шиповники. Я наступал на их опавшие лепестки, они лопались, точно куски красной коры…
Я отступил, я побежал к берегу, бросился в воду…
Скалы на моем берегу и скалы за лесом. Там нет простора. Я — в тесном ущелье.
И вот, надо мной на вершинах скал сияют белые снега.
Что бросило меня в эту зеленую немую пропасть?
Нет, я не в раю, я жив, я на страшной земле, где все молчит, где нет ни зверя, ни птицы, а только шуршат зеленые великаны-травы.
Под щавелем, на котором развешана моя фуфайка и кожаный ремень с парабеллумом, — сел я на корточки, а тело мое тряслось от дикого страха… Где я?
Над рекой задымил туман, но скалы на том берегу, уходящие ввысь отвесные зеркала, литые из золота, — были озарены невидимым солнцем.
Ни закат, ни заря. А между тем, над головой, в узкой расселине, я вижу темное ночное небо, — я вижу там, в морозном тумане, мерцающее созвездие — семь ярких лампад, — похожих на Большую Медведицу.
И вдруг кто-то ущипнул мне локоть. Я вскрикнул.
Курица, дура, подобралась ко мне. Она дрожит, она очнулась. Она просит пустить ее на старое место, на грудь…
Ее тоже испугала ночь. — Я спрятал ее под фуфайку…
Влажный дым окутал нас с кохинхинкой…
Потемневшие осоки стояли немые, зловещие, как черные пики…
И тогда близко сверкнули два острых изумруда.
— Зверь! — дрогнул я.
Но что-то жалобно свистнуло.
Крыса, мой трюмный товарищ, крыса поднялась на задние лапки из травы, точно усатый суслик. И крыса очнулась.
Мы снова прижались друг к другу, как в трюме.
А золотые зеркала светились, не угасая, в тумане…
— Мы пойдем туда… Я не знаю, куда… Вперед, но нам надо идти, — говорю я и свертываю в узел фуфайку, застегиваю на голом животе коричневый ремень ржавого парабеллума.
