— Перед таким разговором надо выпить. За доброту! — поднял Жора бокал. — Как ни злишься порой на ближнего, как ни хочется пальнуть в него из чего-нибудь, что есть под рукой, а все-таки выпьем за то, чтобы толкнулась доброта в сердце, как птенец, когда мы замахнемся на брата своего.
И чувствовал Винсент Григорьевич, отпивая из бокала, что замахивался, — ох, замахивался! — Жора на ближних, и бывало, что недостаточно отчетливо вразумлял его в эти моменты спрятанный внутри птенчик любви.
— Тебе не кажется, что вино немного горчит?
— Жора, я не знаток. Вроде бы нормально.
— Состарилось до срока, что ли? Или пробка неважная. Вон и крошку вижу в бокале. Ну пусть... Ты спрашивал об условиях... К примеру: многое зависит от того, кого ты собираешься убить. То есть от жертвы. Меня, скажем, ты не мог бы убить, так ведь?
— Как тебе не стыдно! — с достоинством отвечал Винсент Григорьевич.
— А если бы увидел, что я закладываю взрывчатку под пассажирский поезд?
— Я с тобой поговорил бы, и ты не стал бы этого делать.
— Да, ты все такой же... Ну хорошо! Я так понимаю, что ты, замахиваясь на меня, споткнулся бы о нечто, что существует не для всех: идеалы дружбы, культура. Словом, о некоторые высшие материи... Наверно, я бы тоже о них споткнулся... Но и то! И то!..
Жора поднял палец.
— Меня ты не мог бы убить, ладно. Но я тебя — да! Признаюсь, думал об этом несколько раз. Стрелял в тебя мысленно. Ну, как тебе моя откровенность?
— Ты что! Не верю! С какой стати?
У Винсента Григорьевича даже сердце заныло от жалости к приятелю и однокашнику, с которым было выпито и пожито столько, что можно было уже ставить вопрос о братстве! Больше от жалости, чем от страха, потому что никакой вины перед Жорой он не помнил. И Жора тоже страдает знакомым страданием. Что же за время такое проклятое? Мы убиваем наших друзей? Так, что ли, друзья мои?
Конечно, для двадцатого века убийство было довольно характерно. Однако после Второй мировой войны человечество, словно опомнившись, убивать в больших количествах перестало. Договорились: убивать не будем. Конечно, продолжали убивать и после, но понемногу или уже как-то воровато. В стране, где когда-то в любимой песне к пуле обращались, как к верной подруге («Горячая пуля, лети!»), к концу века вообще изменилось очень многое. Однако в том, что касается убийств, дело продолжало развиваться.
Количество убитых резко уменьшилось по сравнению с военными и лагерными временами, это правда. Зато количество убийц, кажется, даже возросло, и качество их стало разнообразнее. Раньше, когда убийства осуществлялись в массовом порядке, для лишения жизни использовались организованные люди в форме. Теперь, во времена индивидуальной свободы, убийцей может стать каждый, даже если он в свитере и джинсах. О проблеме оружия можно даже не говорить: на черном рынке оно стоит дешевле многих лекарств, между тем как действует гораздо быстрее.
