— А что, и правильно: пусть головой работает! Не будет, как я, бревна хребтом ворочать! Малограмотному человеку тяжело хлеб свой добывать! — защищает Федю Григорий.
От табачного дыма и галдежа болела голова, гармошка, выкрики и топот пьяных не давали уснуть, и Федя плакал в своем закутке, пока гости не расходились или не валились спать тут же в избе на полу.
В те годы, как только он слышал звуки гармошки, его начинал бить нервный озноб, охватывал страх, чувство беззащитности и отчаяния: это означало, что Назарка, растягивая меха своей гармошки, с отчимом и компанией собутыльников идет в дом и снова будет разгульная пьянка, снова Феде негде будет делать уроки, а наутро в школе он не сможет ответить учительнице. С того времени Федор много лет вообще не мог выносить игры на гармошке: она напоминала ему детство, отравленное отчимом.
Вспомнил Федор, как однажды пришел отчим, тяжело плюхнулся на лавку и, поводя мутными глазами и сплевывая запекшимися губами липкую белую слюну, прохрипел:
— Дай-ка, Надь, синичку на поллитровку, башку поправить надоть…
— Куда тебе еще — на ногах не держишься! — сразу раздражилась мать.
— Не твое дело… Дай, говорю, и точка!
— Да нету у меня денег, нету! Муки́ не на что купить! Ты все только требуешь, а денег не даешь!
Григорий поднялся, шатаясь, заходил по избе, что-то выискивая.
— Так… ладно… ладно… Не даешь, значится…
Снял с гвоздя материн полушубок и направился к выходу. Мать ухватила полушубок:
— Не дам! Последняя моя одежа…
Завязалась борьба. Федя и Люба тоже уцепились за полушубок, закричали испуганными голосишками:
— Папа, папочка, не бей маму, не надо!
— И вы туда же… разъязви вас, — отпихнул Григорий детей. — Прочь! Вон из избы, сучье отродье!
Он ударил мать в лицо, та с отчаянным воплем попятилась и упала, стукнувшись головой о пол.
Федя побежал к деду Даниле. В поселке не было милиционера, и деду и соседям не раз приходилось утихомиривать отчима.
— Дедушка, родненький, отец мамку убивает!
Данила ворвался в избу.
На полу — бесчувственная Надежда, изо рта красным шнурочком тянется струйка крови и растекается по полу черным пятном.
— Ты что ж это измываешься над женщиной, каторжанец!
Дед схватил Григория, оба свалились, катались по полу, опрокидывая лавки и табуретки, матерились и хрипели, но Данила, хотя ему было за семьдесят, одолел Гришку, связал вожжами, которые по его приказу приволок из сеней Федя.
У матери долго болела голова, она ходила, держась за стены. После скандала мать прогнала отчима, и тот зиму жил в бараке. И снова в избе Устьянцевых водворилась тишина и согласие.
