Федор вспомнил, как однажды она вбежала в избу и, не раздеваясь, сунула руки в кадку с водой. Лицо ее было искажено болью, по нему катились крупные, как градины, слезы, закрыв глаза и стиснув зубы, она тихо стонала.
Федя испуганно тронул ее:
— Мам, ты что плачешь?
Она не ответила, лишь стала всхлипывать, вынула из воды скрюченные, побелевшие ладони, попыталась расстегнуть пуговицы полушубка, но обмороженные пальцы не слушались, и тогда, одетая, она повалилась на кровать и разрыдалась:
— Ах, руки, рученьки вы мои сиротские… За что же мне такое наказание…
Феде и Любе так жалко стало мать, что они тоже расплакались.
Она поднялась, отерла головным платком слезы, обняла старшеньких:
— Ну будет, будет… Что это все разнюнились… В самом деле… — Она подвигала пальцами рук: — Отходят руки, ничего, вишь, пальцы-то шевелятся, а думала, отвалятся…
Она гладила лицо Феди, а ее стылые, неразгибающиеся пальцы были как сосульки, от их прикосновения пробирала холодная дрожь.
Подошла к зеркалу и, закусив во рту шпильки, сдвинув брови к переносице в строгом, решительном выражении, подобрала растрепавшиеся волосы, закрутила косу на затылке узлом.
Отогревшись, смазала руки гусиным салом, спохватилась:
— Изба-то совсем выхолонула… Бедненькие вы мои, озябли, как воробушки под застрехой…
Оделась, выбежала во двор, принесла огромный сосновый чурбан — дрова на зиму наготовил еще отец, — с яростью и ожесточением размахивая топором, будто билась с ненавистным своим врагом, развалила чурбан на поленья и затопила печь.
Разогрела сваренную утром картошку, отрезала детям по куску хлеба, налила чаю.
— Ну вот, милые вы мои, и все хорошо. Ничего, как-нибудь перебьемся, — без умолку говорила мать, с трудом сгоняя с лица выражение боли. — Только малы вы шибко, совсем как слепые котята, долго нам перебиваться, — вздохнула она и задумалась.
Первая зима без отца была самая трудная. До Нового года подъели все запасы муки и крупы, осталась одна картошка — ею только и спасались в ту первую сиротскую зиму. А когда живот пустой, то ни о чем, кроме еды, думать не можешь, весь день обшариваешь все углы и закутки, чтобы найти завалявшийся сухарь или просыпавшиеся в щель кедровые орехи, а то жуешь липкую сосучую серу, а от этого еще больше есть хочется.
Иногда приходила бабушка Евдокея. Большая, полная, медлительная, с величавой, строгой осанкой несла она побелевшую после смерти второго сына голову. Голубые глаза ее, мудрые и печальные, светились кротостью и добротой.
