– Хорошо. – Равич разглядел в коридоре физиономию хозяина. – А теперь распорядитесь-ка закрыть дверь. Или вам охота, чтобы сюда сбежалась вся улица?
– Нет! Вон! Все вон отсюда! Чего встали? Побездельничать решили за мой счет?
Хозяин вытолкал всех в коридор и прикрыл дверь. Равич снял телефонную трубку, набрал номер Вебера и переговорил с ним. Потом позвонил по номеру в Пасси. Боннэ вел прием. Он подтвердил все, что рассказала женщина.
– Этот человек умер, – сообщил Равич. – Вы не могли бы приехать и выписать справку о смерти?
– Этот человек меня выгнал. Причем самым оскорбительным образом.
– Теперь он уже не в силах вас оскорбить.
– Но он не заплатил мне за визит. Предпочел меня обозвать: дескать, я не врач, а рвач, да еще и шарлатан.
– Приезжайте, и ваш счет будет оплачен.
– Я могу кого-нибудь прислать.
– Лучше вам приехать самому. Иначе плакали ваши денежки.
– Хорошо, – согласился Боннэ после непродолжительного раздумья. – Но я ничего не подпишу, пока мне не заплатят. За все про все триста франков.
– Вот и прекрасно. Триста франков. Вы их получите.
Равич повесил трубку.
– Мне очень жаль, что вам приходится все это выслушивать, – сказал он женщине. – Но по-другому никак. Без него нам не обойтись.
Женщина уже доставала купюры.
– Ничего страшного, – сказала она. – Для меня это не внове. Вот деньги.
– Не спешите. Он сейчас приедет. Ему и отдадите.
– А сами вы справку о смерти выписать не можете?
– Нет. Тут нужен французский врач, – пояснил Равич. – Желательно тот, кто его лечил, так будет проще всего.
После ухода Боннэ, едва за ним закрылась дверь, в комнате повисла гнетущая тишина. Словно не просто человек вышел, а что-то еще случилось. Шум машин с улицы доносился теперь как будто сквозь воздушную стену, просачиваясь сквозь нее с превеликим трудом. На смену суете и суматохе минувшего часа в свои права полновластно вступил покойный. Его великое безмолвие осязаемо заполнило собой все пространство дешевой гостиничной комнаты, и не важно было, что на нем шелковисто-переливчатая красная пижама, – будь он хоть в шутовском наряде клоуна, он все равно бы властвовал одной этой своей каменной неподвижностью. Ибо все живое движется, а всему, что движется, энергично ли, грациозно или, наоборот, неуклюже, не дано это отрешенное величие неподвижности, величие кончины, после которой лишь распад и тлен. Только в этой неподвижности явлено совершенство, даруемое каждому покойнику, да и то лишь на краткий срок.
