— Я буду в восемь вечера на кладбище.
— Когда стемнеет, барин, — Мирон низко поклонился. — Вы тогда еще одно мне обещали…
— И я сдержу свое слово, Мирон Федорович. С сегодняшнего вечера ты — свободный человек, — Кошин брезгливо отдернул руку, когда Мирон склонился, чтоб поцеловать барскую длань. — Как Ниночка?
— Каждую неделю барышня Бориса Степановича в крепости навещают-с и все ждут дозволения императорского в Сибирь лейтенанта сопровождать.
— Верно ль то, что княгине Трубецкой такое дозволение уже дали?
— Верно. Того же нынче и другие дамы ожидают.
— Но Ниночка ж только обручена с Борисом!
— Об этом ей тоже пришлось сообщить в секретариат императорской канцелярии. Вот почему барышня хочет так поговорить с вашим сиятельством. Она очень торопится. Поговаривают, что в Сибири несколько сотен каторжан новые остроги возводят. Государь только того и ждет, чтоб туда загнать приговоренных.
— Чем же мне-то Ниночке помочь? — Кошин устало опустился в кресло. — Государь более меня не принимает.
— Она вам все разъяснит, барин. Так что, как стемнеет, ждем-с на кладбище. — И Мирон еще раз низко поклонился графу. — Храни вас Господь за все, барин.
Павел Михайлович Кошин дождался, пока кучер уйдет. А потом поднялся со вздохом и пошел, опираясь на трость, к иконам в красном углу комнаты, где всегда горела лампадка неугасимая. С трудом опустился граф на обитую красным бархатом скамеечку и прижал руку к нервно дергающимся губам, стон сдерживая.
— Не дай ей сгинуть зазря, Господи, — прошептал затем хрипло. — Боже, Господи ты Боже мой, не дай дочери моей милой загибнуть в Сибири!
В то утро Ниночка стояла перед высокой чугунной оградой на внутреннем дворе в крепости Петропавловской и вместе с другими женщинами ждала, когда выведут арестантов. Солдаты ходили по коридору меж двойной оградой, ходили молча, как бы и не слыша, что кричали им:
— Эй ты, как там дела у Михайлы Фонвизина? Ты же знаешь его — генерал Фонвизин! У него еще борода седая лохматая отросла!
А Александра Григорьевна Муравьева тянула сквозь решетку сотенную ассигнацию и шептала солдату:
— Возьми, половина — твоя. А на пятьдесят рубликов купи мужу моему пирогов, одежды, яблок побольше. Скажи, ему очень худо?
Солдат молча пошел дальше. А сотенная — Господи еси на небеси, да то ж целое состояние для бедного солдатика! — так и осталась в руках графини. Она вжалась лицом в чугунную решетку и горько заплакала.
— У вас нет сердца! — сквозь рыдания выкрикнула она. — У вас чурки деревянные вместо сердца! Души у вас нет!
