Так вот чьи лилии так раздражали ее, так вот о ком говорит мать…
Графиня Кошина удалилась, шелестя нарядными юбками, а Ниночка торопливо позвала верную нянюшку.
— Миленькая, отнеси записочку Трубецкой, примет ли она меня…
…Во дворцах, где семьи приговоренных были оглушены свершившейся жестокостью, царила беспокойная суета.
Вот и к графу Кошину объявился кучер Мирон Федорович и попросил о том, чтоб его благородие граф велели дать еще пару больших деревянных чемоданов, а то одежду барышни помещать куда-нибудь да надобно. Чай, и в Сибири без одежонки-то никуда.
Кошин велел провести Мирона в библиотеку. Впервые в жизни бородач кучер топтал благородные персидские ковры своими грубыми сапожищами. «Эх, — подумал он. — Надо было б скинуть обувку-то. К подошвам наверняка грязища конюшенная пристала. А теперь его сиятельство свиньей обзываться вздумает и взашей из хором своих как пить дать вытолкает».
— Где Ниночка? — спросил Кошин, вплотную подойдя к Мирону. — Мирон Федорович, я тебе сто рублев дам…
— Да у царя небось денег не хватит, чтоб я предателем подлым заделался, ваше сиятельство, — и кучер упрямо склонил лобастую кудлатую голову. — Велите бить меня, коли хотите…
— Да почему ж она опять от меня скрываться вздумала? Почему после приговора над заговорщиками вдругорядь в ночь и туман из дома родительского убежала? Чего ж не верит-то мне? Али я не был ей добрым родителем?
Кошин заметался по уставленной книжными шкафами комнате. На улице в маленьком скверике, сбегавшем к гранитным берегам Невы, к цветам ластились солнечные зайчики. В мраморном фонтанчике, как венком обрамленном кустами роз, тихо плескалась вода.
— Ты за ее одежкой явился? — спросил граф.
— Так точно, ваше сиятельство…
— Она что ж и впрямь вслед за Борисом в Сибирь собралась?
— Про то мне неведомо, барин.
— Брось ты, все тебе ведомо, рожа каторжная, — Кошин замер, как вкопанный. — Я ведь могу и в порубе тебя запереть, сам знаешь! Ты ж моя собственность, как-никак! С потрохами мне принадлежишь, с потрохами! Ты ведь Ничто!
— Знаю, барин. Но где найдется еще один такой кучер, чтоб с конягами так управлялся?
— Вот и отправляйся в Сибирь! Один! — Кошин сжал кулаки. Все лицо графа мелко дрожало. — Я у царя в ногах валяться буду, чтоб пресек он это безумие… Силой чтоб баб осатаневших здесь придержал! Ниночка и в Сибири… Я ж под вашу карету брошусь, Мирон! Неужто по мне проедешь? Неужто?
— Да, ваше сиятельство, — Мирон Федорович ни секунды не сомневался в своем ответе. Это самое «да» могло стоить ему головы, оно могло быть расценено как угроза смертоубийства барина. И то, что Мирон произнес-таки это самое «да», лишний раз подтвердило Кошину, сколь глубоко укоренилась в кучере любовь к юной его хозяйке.
