Не могу точно сказать, о чем я, сказала Сестра. Это просто звучит глупо. В смысле, дело не в том, чтоб найти здорового мужчину, а в том, чтобы найти того, кто правильно пользуется своей болезнью.
В кабинете Кляйнцайта человек, толкавший перед собой на желтой бумаге тачку, полную клади, ощутил, как его мнет Творческий Директор. Что-то вдруг потемнело, произнес он, падая в мусорную корзину и все еще чувствуя в кармане тюбик «Бзика».
А! – сказали стены, прислушиваясь к шагам, нравится нам тишина, прелестные формы тишины меж очертаньями шагов.
На полу коридора лежал лист чистой желтой бумаги формата А4. Его еще не замарал ничей след.
Подошел оборванец, облаченный комковато, с окладистой рыжей бородой и яркими голубыми глазами. Через плечо у него на веревке висела скатка с постелью, а нес он две хозяйственные сумки. В одной, вероятно, – полбутылки вина. Он глянул на лист бумаги, лежащий на полу коридора, обошел его, затем поднял, осмотрел с обеих сторон. Нигде ничего не написано. Вытащил из кармана черный японский фломастер с нейлоновым кончиком. Уселся, прислонился к стене, вынул из одной сумки планшет, положил на него бумагу и жирным черным почерком написал:
ЧЕЛОВЕК С ТУЧКОЙ, ПОЛНОЙ ГРАДИН
Вынул бумагу из планшета, положил на пол коридора и с отзвуками ушел прочь.
Вот этот мир[14], произнес человек на бумаге. Вот величие во мне. Почему тучка, полная градин? Будет ли музыка?
Да, сказала музыка. Звучала она чуть дальше по коридору. То была музыка губной гармоники, нервные, шаткие звуки – порой они трусили, как трехногая собака, а иногда бросались гремучей змеей. Играло попурри из «Соленого пса», «Ручья увечных»[15]и «Розы Баллиду». Вместе их скомкали так, будто первый мотив влепился прямиком в фонарный столб, а два следующих – за ним по пятам.
Когда рыжебородый добрался до музыки, он ее заиграл. Играл он ее на губной гармонике, какую вынул из кармана. Из хозяйственной сумки он достал замурзанную вельветовую кепку, бросил ее на пол засаленной подкладкой вверх.
Ну и фонограмма, произнес человек с тучкой, полной градин.
Дзень, сказали два пенса, падая в фуражку.
Когда? – спросил глокеншпиль в музыкальном магазине.
Позже, сказали стены коридора.
Ночь, медленно хрипит, удар за ударом. Сестра теперь дежурит ночами, тлея в освещенном нактоузе своего кабинета, надзирая за палатой, словно капитан с мостика, наблюдая, как черный нос судна вспарывает белую волну, наблюдая за оком компаса, самоцветом вправленного в темноту. Гул машин, качка моря, безмолвное ревенье, кипенье и вздыханье. Сумрак палаты. Стоны, бульканье, удушье, аханье, плеск в подкладных суднах. Вонь. Стоны. Проклятья.
