Наконецъ, Кителькутъ усталъ и сошелъ съ своего мѣста. Но служеніе не прекращалось. Мужчины смѣняли другъ друга за бубномъ, а женщины чередовались въ пляскѣ. Шумъ все усиливался. Женщины тоже стали показывать свое искусство на натянутой кожѣ. Уквунъ послалъ Вельвуну за своимъ собственнымъ бубномъ. Теперь уже всѣ женщины прыгали одновременно около огня, издавая ужасные нечеловѣческіе вопли. Два бубна гремѣли и дребезжали взапуски, какъ будто стараясь заглушить другъ друга. Въ Янту вдругъ вселился духъ убитаго медвѣдя, и она отчаянно затопала ногами и завертѣлась на мѣстѣ съ фырканіемъ, хрипомъ и пѣной у рта, какъ она неоднократно видѣла у другихъ женщинъ на такихъ празднествахъ. Кто уставалъ, садился на землю и, отдохнувъ немного, снова присоединялся къ шабашу. Собаки на дворѣ выли въ семьдесятъ здоровыхъ глотокъ и на семьдесятъ разнообразныхъ голосовъ. Можно было подумать, что онѣ тоже справляютъ праздникъ.
Въ самый разгаръ церемоніи Яякъ вдругъ громко хлопнулъ въ ладоши.
— Вижу! Табакъ! — крикнулъ онъ, обращаясь къ Кителькуту съ обычной формулой просьбы.
Крики и шумъ умолкли, какъ будто по командѣ. Домашніе Кителькута смутились отъ неожиданности, а Уквунъ съ любопытствомъ ждалъ, что отвѣтитъ старикъ. Но Кителькутъ отчасти предвидѣлъ выходку чаунца и твердо рѣшился не разставаться ни съ одной лишней папушей табаку. Онъ захватилъ лѣвой рукой колотушку вмѣстѣ съ бубномъ, а правую поднесъ къ горлу.
— Хоть горло перерѣжь! — произнесъ онъ формулу отказа, сразу отрекаясь отъ всякой торговли и знакомства съ Яякомъ и подтверждая свое утреннее приглашеніе не ѣздить больше за торгомъ на Каменный Мысъ. Онъ не могъ не припомнить въ эту минуту, что шкуры Яяка лежатъ въ его мѣшкахъ въ темномъ углу шатра и составляютъ теперь его полную, законно пріобрѣтенную собственность.
Услышавъ отказъ, Яякъ молча подобралъ свою шапку и вышелъ изъ шатра.
Служеніе послѣ его ухода продолжалось довольно долго, но совершалось уже безъ прежняго воодушевленія. Всѣхъ озабочивала мысль о только что происшедшемъ.
Нуватъ, не принимавшій почти никакого участія ни въ пляскѣ, ни въ пѣніи, вьшелъ изъ полога провѣдать собакъ. Яякъ стоялъ на площадкѣ передъ шатромъ. Онъ, видимо, ожидалъ перваго, кто выйдетъ изъ шатра.
— Скажи своему отцу, — заговорилъ онъ тихимъ, но тѣмъ болѣе зловѣщимъ голосомъ, — Кителькуту скажи: — Вотъ вы отвергли меня, стараго знакомца оттолкнули прочь, товарища-однокорытника выгнали, какъ собаку. Пускай! Завтра уѣду, рано утромъ удалюсь съ вашего стойбища! Пускай! Больше не будемъ видѣть другъ друга! Пускай, пускай, пускай! — твердилъ онъ, не находя другихъ словъ и стараясь не давать воли своему гнѣву.
