Егор был потрясен размерами “Руслана” — так звали самолет, — вернее того, что от него осталось. Самым невероятным в этой дышащей паром картине был исполинский хвост, возвышающийся над пятым этажом. Точно чей-то огромный сапог обрушился на картонный игрушечный домик. Вдалеке за оцеплением копошились сотни спасателей в ярко-рыжих комбинезонах.
— Вручную работают, — говорил кто-то со знанием дела. — Чтобы людей не пропустить. Останки. Там же месиво сейчас. Камни, лед, обломки, алюминий и стекло расплавились. Грязища. Просеивают всё.
Теперь Егору казалось, что от руин тянет потушенной свалкой, мокрой горелой резиной. Его затошнило. Какая-то девушка на одной истеричной ноте рассказывала, как вчера, минут за пять до падения, одна семья из этого дома возвращалась из гостей, все вместе. Уже во дворе передумали подниматься. Дай, думают, с собакой еще немного погуляем. Детей за ней наверх отправили, быстро сбегать.
— А тут самолет прямо туда... Всё на их глазах родительских, — высоко выводила девушка.
Егор, морщась, как от боли, сделал несколько шагов в сторону. Тут уже тетки полукругом топтались на снегу, стучали нога об ногу, чтобы не замерзнуть. Одна из них, размахивая пуховой варежкой, говорила:
— ...второй день валерьяновкой отпаивают. Никто вообще ничего не понял. Моторы ж не работали, тихо всё. Они кушать садились, и вот. Вдруг свист и гул, ударная волна потом...
Егор стал выбираться из толпы. Какой-то худой длинный мужчина твердил офицеру в оцеплении, схватив его за рукав тулупа:
— Мне бы к старшему туда, поговорить. Там сестра моя с племяшом. Уже не надеемся, конечно. Но передайте им, пусть хоть что-нибудь найдут. В мешки положат. Хоть что-нибудь нам похоронить. Она такая высокая была, крупная женщина, волосы длинные белые, а малому ее — пять. Они рядом должны быть...
Офицер молча смотрел вдаль, глаза его слезились от мороза.
У Егора перехватило дыхание, он зажмурился, замотал головой. Шел к остановке и выл, стараясь отворачиваться от идущих ему навстречу. Да они и сами быстро отводили глаза. Плакать было стыдно и горячо.
— Бедные, бедные люди! — захлебывался он. — Бедные все. Когда же это кончится! Когда же это всё кончится?
Внезапно понял, что это не кончится никогда. Что смертный самолет, его муки и ягодный осенний перевал, ее лопатки в родинках — части одного великого целого. Есть и то, и другое, оно было, и предстоит, и никогда-никогда не кончится. Это так странно и так очевидно, но как он ни силился, никакой вывод из этого знания не приходил. И что теперь, думал он, и что?
