— Нет, просил тебя не приходить, Катря, он мужчина — тверже. А ты, если его любишь, так послушайся.
— Я его не послушаюсь.
И долго она после этих слов сидела неподвижная над дорогою, словно из камня высеченная. Я примечаю, Маруся что-то как будто не все сказала: глаза опустит, палочкой землю долбит, видно, у ней мысли так и ходят по головке.
Пришли мы домой. Я улучила часок, тихонько побежала к ней одна.
— Маруся! — говорю. — Что-то мне не верится: бог его знает, того Чайченка!
— Как это? — спрашивает она.
— Не любит он истинно Катрю — не правду ли я говорю скажи?
— Да я не знаю, серденько, — отвечает она, раздумывая.
— А я так знаю, что ты не все Катре пересказала. Ведь не все?
— Нет, не все.
— Вот видишь. Зачем же от меня крыть?
— Да я ничего не крою. Я что там слыхала, не утаила ни слова, а то, знаешь, мои мысли…
— Да хоть и твои! Расскажи же их, свои мысли!
— Видишь, как туда пришла, меня встретила его мать, грустная такая, даже сгорбилась, едва ступает. А когда сказала я, зачем пришла, — у нее только выкатилась слеза одна, словно последняя. Ничего не отвечала она на мои слова. Вошел и Чайченко в хату… Верно, он в больших думах и заботах, сестрица. Так поблек в лице… И показалось мне, может, только показалось, что он не обрадовался, когда услышал о Катре… Не говорит мне ничего, не спрашивает. Тогда я уж сама все пересказала, и что Катря хотела к ним прийти; а он быстро перебил речь мою: «Пускай не приходит, скажите, пожалуйста, скажите!» — попрощался со мною и вышел.
— А старуха? — спрашиваю.
— Я немного постояла да хочу домой идти, а она мне говорит: «Ласточка моя! Велика печаль у меня на сердце; да, может, еще над нами судьба сжалится! Скажи ты Катре, чтобы она не сокрушалась так, может, еще все переменится на добро».
Я с тем и ушла домой. Не годилось мне старую женщину расспрашивать.
— Что там у них за тайности такие? Что-то, кажись, нехорошо. Не сказать ли о всем этом Катре?
— Да что ж ты ей скажешь? Хуже сделаешь; нечего говорить, когда сами порядком не знаем.
— Я скажу, что Чайченко не любит Катрю; пусть же она сама о том ведает. Когда-нибудь правду узнает, так пусть лучше теперь. Скажу ей, да и кончено! Она сразу не поверит мне; да что делать? По мне — горькая правда лучше сладкой неправды.
Думала я и передумывала долгонько: нет! Таки скажу ей! Я такой часок подстерегла, что она наплакалась уже вдоволь и истомленная тихо сидела.
— Катря, — говорю я, — верно ли ты знаешь, что Яков тебя крепко любит?
