— Отец меня за него не отдает. За нелюба, за богача меня прочит. А я, сестрица, отца и матери не пожалею, брошу им все богатство их. На что оно мне! Пусть скажет: я за ним на край света пойду! Пойду и не оглянусь ни разу! Оставайся все! И роскоши, и поля, и плуги их. Не надо мне до смерти ничего, — лишь бы жить вместе с ним.
Маруся ответила, не поднимая глаз:
— Боже вас благослови и помоги вам!
— Маруся! — я просто изумилась ей! Вот тебе и покорная Маруся! Каков совет дает! И благословляет и разрешает!
— Сестрица моя! Святая душа! — говорит, обнимая ее, Катря. — Ты меня не осуждаешь, не будешь чуждаться меня?
— За что? — тихо спрашивает Маруся. — Ты ведь его любишь?
— Ах, люблю его, сестрица, больше, чем жизнь свою! А на меня все нападают, хотят, чтобы я его покинула… Если бы ты любила, Маруся?
— Я бы не покинула.
Я слышу и не верю сама себе.
— Маруся! Это не твои слова. Что, если бы твоя мать услыхала?
— А что ж? Если бы я любила, так мне бы ничего не было тогда страшного и никого бы я не боялась, только того, кого бы любила.
— Ах, какою ты меня радостью подарила, добрая моя! — благодарит, целует ее Катря. — Тяжко мне было! Хоть и не послушаюсь чужих горьких речей, да больно их слушать. Кажись, в тех людях души нет. Спасибо тебе, отрада моя!
Я думала, Маруся обиделась; нет, она только улыбнулась так странно.
— Не за что благодарить, — промолвила она, — я по правде тебе сказала…
В первое же воскресенье после того к нам наехали сваты Шеляговы. Принимают их, потчуют. Мать благодарит за честь, перемогаючи свою тоску и кручину, а отец говорит: я себе лучшего зятя и не желаю. А где Катря?
Кликнули Катрю.
— Катря, — говорю ей тихо, — обдумай хорошенько!
Она будто и не слышит. Идет через сени, словно мертвец ступает — тяжело, ровно.
Вошла в хату и глядит, не мигнет, на отца.
Отец, кажись, побледнел немного, взглянув на нее.
— Пойдешь, — спрашивает, — дочка моя, за Дмитра Шеляга?
— Не пойду! — ответила Катря; вот как будто сказала: режь меня!
Поклонились сватья и гордо пошли потихоньку из хаты.
Мы не шевельнемся, Катря стоит…
Отец слова не промолвил и вышел.
Мать плачет, не осушает глаз. Старик молчит, словно нас не видит перед собою; кто из нас войдет, он не взглянет; кто заговорит, — как бы кошка мяукнула — не к нему, дескать, дело.
А Чайченка нет и нет! И матери его не видно.
Катрю однажды едва удержала мать — хотела бежать в Любчики:
— Если ты меня не послушаешься, дочка, то бог с тобою, делай тогда, как знаешь, а я уж отца не стану просить.
