За него-то и вышла Марта. Он умер в 1931 году. Анри было тогда девять лет, а Жан только что родился. И Марта целиком посвятила себя их воспитанию. Надо признать, что она в этом неплохо преуспела. Преуспела, так сказать, вдвойне. Тастэ — жена его умерла, не оставив детей, — не без зависти думал об удаче, выпавшей на долю Марты. Он, конечно, тоже сыграл здесь свою роль — роль школьного учителя, по охотно взял бы на себя и более тяжелую задачу. Когда Марта осталась одна, он с радостью облегчил бы ее участь, приняв на себя заботы об одном из ее сыновей — Анри, конечно. О профессоре, не о священнике. В ту пору, правда, еще не было известно, что Жан станет священником. Возможно, Тастэ взял бы их обоих. И Марту в придачу, если бы, разумеется, она пожелала.
Но она не пожелала. Она любила своего мужа и не стремилась пускаться в новое плавание. Не столько помощником, говорила она, будет ей муж, сколько доставит хлопот. Ведь главная забота женщин, считала она, — исправлять глупости мужчин. И она предпочитала предотвращать эти глупости, а не исправлять их. Именно этим она, кстати, и занималась в момент Освобождения, в 1944 году. Тогда в воздухе пахло сведением счетов и репрессиями, женщине могли голову обрить, мужчине — пустить пулю в затылок. Все мужское население Сарразака, казалось, сошло с ума. Наиболее благоразумные впали в детство и принялись играть в свою «маленькую войну». Тастэ покраснел, вспомнив, как он сам, точно индеец племени сиу, торчал на военной дороге с допотопным пугачом в руке. И вот тогда Марта созвала в мэрию женщин и захватила власть — в буквальном смысле слова захватила. На перекрестках появились женщины-постовые. Женщины занимались распределением продуктов. Это было нетрудно — ведь все они кончили школу. Дела пошли как по маслу, и Марту попросили не оставлять управления муниципалитетом. Она пробыла в мэрии до первых выборов… которые, естественно, вернули кресло мэра одному из Лаказов. Тастэ как сейчас видел ее: вот она председательствует на бурном заседании муниципалитета. На ней платье, которое она надевала на занятия в класс, — бумажное платье в голубой цветочек. И говорила она тем же голосом, что и в классе, чистым и ровным, который без труда перекрывал гомон, царивший на школьном дворе во время перемен. Взгляд ее переходил с одного лица на другое — не пронизывающий, а уверенный и твердый, как рука, всегда готовая поддержать. А какое у нее было лицо… Такого он ни у кого не видел — открытое и озабоченное, грустное и в то же время исполненное надежды, даже веры, — так сквозь тревогу проглядывает порой радость…
