Но ничего не произошло. Мечта оборвалась — кто-то молчаливый, враждебный был рядом и мешал ей воспарить. Тастэ открыл глаза. Подле пего, скрестив руки, с блаженным взглядом и сладенькой улыбкой на губах, стоял Теодор Гонэ, дожидаясь, чтобы его пропустили к столу со святыми дарами, возле которого ужо стояло на коленях несколько истых прихожан. В ярости Тастэ пробурчал себе под нос что-то не очень любезное. И пока бледный архивариус пробирался между ним и скамеечкой для молитвы, еле удержался, чтоб не дать ему подножку, и постарался так повернуться, чтобы Гонэ было как можно неудобнее пройти. По какому праву этот святоша явился сюда, чтобы своей рожей портить последнюю мессу Марты Лассег? При ее жизни, когда она была директрисой старших классов, эти попики, не стесняясь, пакостили ей, — и больше всех старался их настоятель Гонэ, опекун и родной дядя Теодора.
Да, конечно, Марта Лассег была верующей. Один из ее сыновей потом даже стал кюре. Тот самый, кстати, который сейчас служит мессу. Жан Лассег, маленький Жан Лассег, упрямец, но в общем славный малый. В орфографии был слабоват, зато хорошо учился по арифметике и истории. Родился он всего за несколько месяцев до смерти своего отца. Этим многое можно объяснить. А потом — каждый имеет право выбрать веревку себе по вкусу. Но это еще не причина отдавать тело покойной Марты на растерзание попам. Ей бы это не понравилось, и она, наверно, так бы и сказала. Она отнюдь не была святошей, Марта Лассег, и хоронить ее надо бы без всей этой святости, черт побери! Если Марта Лассег и ходила в церковь, то не трубила об этом, не заставляла других следовать своему примеру. Можно было десять лет ее знать и понятия не иметь, верующая она или нет. И в работе своей она всегда придерживалась твердых принципов: учителю место в школе, а кюре — в церкви. Когда собирали подписи под петицией об отделении школы от церкви, она ходила по домам, как молоденькая, а ведь ей было 63 года.
Видели бы вы тогда ее невестку, бывшую невестку конечно, потому как, хотя официального развода еще не было, можно считать, что он уже состоялся. Тастэ вытянул шею и увидел в первом ряду левого крыла — там, где сидели женщины, — жесткий профиль Мадлен Лассег, урожденной Лаказ, которая сидела между матерью и младшей сестрой. Три фурии — каждая, правда, на свой манер. В роду Лаказов все женщины были одинаковы — десять лет искусственной свежести между худосочной юностью и костлявой зрелостью. В тридцать пять лет Мадлен как раз находилась на закате этого периода свежести.
