Повторюсь: мы были беспечны, доверяли друг другу. Почему не показать ближайшему другу фотографию с вечеринки? Почему не показать фотографию своей очаровательной девушки? Нет ведь никакого преступления… Саша показал мне однажды фотографию (или несколько фотографий, теперь уже не вспомню наверняка), где Кира в кровати обнимала Сергея. Оба весёлые, смеющиеся, голые. Радостный и беззаботный снимок. По моим меркам, абсолютно невинный, но по советским меркам – запредельная аморальность, падение комсомольцев на самое дно.
Говорят, что какую-то из этих фотографий Саша потерял (забыл?) в аудитории, где её нашёл «доброжелатель» и передал в деканат. С той минуты события стали разворачиваться с головокружительной скоростью. Никто из этих троих, попавших под внезапные удары чиновничьих молний, не открыл нам в те дни ничего. Все они молчали. Мы были убеждены, что страсти улягутся, ведь не дети дворников попали в передрягу (у Саши Стрельбицкого отец был генерал ГРУ, мы ещё посмеивались, что ему сам Андропов, наверное, друг-приятель). Но к нашему всеобщему удивлению, ребят быстро отчислили. Саша ушёл служить в армию и на два года выпал из моего «кинопроизводства». В тот вечер, когда в его квартире на Мосфильмовской улице было организовано прощальное застолье для ближайших друзей, он сказал: «МГИМО – страшный гадюшник».
Когда началась свистопляска из-за попавшей в руки начальства фотографии с моими голыми однокурсниками, я понял, что хожу по лезвию ножа и что надо избавиться от всей «обнажёнки» в моих киноплёнках. Саша Стрельбицкий и его друзья попались на почти невинной эротике, а некоторые мои кинозарисовки были значительно откровеннее. И это были вовсе не сцены, органично вплетённые в сюжет фильма, это был просто секс. Мне нравятся тела, занимающиеся любовью, меня приводят в восторг изгибы возбуждённой женщины, это – высочайшее произведение природы в области пластического искусства. Правда, у меня ни разу не получилось то, чего я хотел добиться от такой киносъёмки, и фактически снимал то, что сегодня называется мягким порно. За это грозило не выдворение из института, а реальное уголовное наказание.
Я сжёг всё. В огне исчезли киноплёнки, негативы, фотографии, рисунки. В те дни я уничтожил даже то, что лишь намекало на телесную наготу. Но моё «воздержание», продиктованное осторожностью, не продержалась долго; искусство взвывало ко мне из глубины моего существа, из сердца, оно требовало свободы выражения мыслей и чувств. Можно ли удержаться в пределах «красных флажков», где всё тесно и неповоротливо, в то время как по другую сторону флажков видны безбрежные пространства и веет вольный ветер?
