«В общем, настоящий концлагерь. Ни законов, ни порядка — сплошной беспредел».
И уж так люди отчаялись, никто не верил, что вообще они увидят какие-то деньги, и лучше, наверное, вернуться домой, а не гнуть спину на каких-то отморозков.
Однако прошел почти месяц, прежде чем Женька и его приятели решились на побег.
Из общежития выбрались ночью через окно уборной и без передыху, с бега трусцой переходя на быстрый шаг, с быстрого шага на бег, устремились неведомо куда по бездорожью, пока не наткнулись на железнодорожное полотно. По нему добрались до какого-то полустанка, а там, с оставленными от ужина тремя пирожками с горохом и без копейки денег, втиснулись в электричку, следующую на запад, домой, только в вагоне поверив, что спаслись таки из непредвиденного ада.
Так вчетвером на трех пирожках и проехали тысячу с лишком километров, как кошмарный сон вспоминая свою «фруктовую» эпопею.
Чуть свет Саленко и Суворов поднялись, выпили крепкого чаю и отправились в город.
Утренний туман низко завис над Онегой, прохлада освежала, и хотя холода не ощущалось, Суворов слегка ежился и дрожал. Отчего-то стал мерзнуть и Саленко, когда они переходили через понтон. В автобусе им стало не намного теплее. Стылость будто разъедала изнутри.
— Давай сначала опохмелимся где-нибудь, а потом поедем к Ивану, — предложил товарищу по несчастью Михаил, и Саленко согласился с ним, так как у него самого голова раскалывалась.
Они сошли у первого продуктового магазина. Саленко спросил, какая водка у них нормальная, заводская, но видя, что Суворову все едино, взял наугад.
Сели на лавку под раскидистой рябиной, откупорили бутылку.
— Плохо, у вас здесь фрукты не растут. У нас в такое время уже и вишни, и яблони плодоносят, — посетовал Саленко.
— Ничего, мы по старинке рукавом занюхаем, — сказал, нисколько не расстраиваясь из-за отсутствия закуски, Суворов.
Выпили по одному глотку, по другому. Стало легче.
— А вообще я тебе скажу: у нас тут народ хороший, хороший, — начал, с наслаждением втянув ноздрями воздух, Суворов. — Это все приезжие мутят вроде Ивана вашего, а свои, коренные, готовы с себя последнюю рубашку снять ради другого: и приютят, и накормят. Ага. Я вот сам когда-то, как вы, значит, вот так попал. Освободился когда однажды, домой шел. Только не здесь это было, за Волгой. Народ там другой, редко кто во двор пустит, боятся — и все тут. И хлеба редко кто даст. Ага. Тяжело. Так что я понимаю вас. Сам в такой шкуре побывал. Не дай Бог!
