Судорожно сжав сухие руки, схимница свинцовыми глазами, из которых падали на черную мантию крупные слезы, долго смотрела на икону Богоматери над папертью — семь мечей было воткнуто в сердце ее… — и, наконец, обернулась к Шуралю и низким, прерывающимся голосом тихо проговорила:
— Бог простит… А я… я… тебя прощаю…
Рыданья снова бурно подняли грудь Шураля и он ударил головой в ноги Льву Аполлоновичу.
— Ваше высокородие… ради Христа…
— Встань! — повелительно сказал Лев Аполлонович, весь бледный, чувствуя себя во власти какой-то огромной силы. — Встань!
И, когда Шураль, повинуясь, звеня веригами, поднялся, Лев Аполлонович, твердо глядя ему сияющими глазами в глаза, проговорил:
— Не только я прощаю тебя в грехе твоем, но… сам прошу у тебя… у всех… прощения…
И он твердо протянул своему бывшему матросу руку.
Тот быстро спрятал руки за спину.
— Не смею, ваше высокородие… — с дрожащей челюстью едва выговорил он.
— Я прошу о прощении! — новым, высоким, странно звенящим голосом крикнул, не опуская руки, Лев Аполлонович. — Понял? Как же ты… можешь?
Шураль несмело, плача, протянул корявую, натруженную руку Льву Аполлоновичу и тот, восторженно испуганный каким-то ярким светом, вдруг залившим всю его душу, притянул его к себе и крепко обнял, и отвернулся, и судорожно всхлипнул… И странно: что-то теплое и светлое пробежало по затаившейся толпе богомольцев. Лица людей согрелись, просветлели, очеловечились… Шураль хотел-было так, как он обдумал это еще в землянке, сказать, чтобы его вязали и отправили, куда следует, но он вдруг с несомненностью почувствовал, что сказать теперь этого нельзя. И он нерешительно спросил:
— Как же прикажете мне… поступить теперь?
— Поступай так, как ты сам находишь лучше… — отвечал старый моряк. — Тебе виднее…
— Мать Афросинья… — тихонько позвал Шураль скорбно задумавшуюся схимницу.
— Что? А, да… — очнулась она. — И я скажу: поступай так, как велит тебе совесть…
Шураль, потупившись, задумался.
— Так я пойду, заявлюсь… — вдруг решительно тряхнул он головой и лицо его неудержимо просияло.
Шураль снова земно поклонился сперва им обоим, а потом потрясенной толпе и, не подымая глаз, точно боясь расплескать что, поднялся.
— Не надо ли тебе денег на дорогу? — справившись с собой, проговорил тихо Лев Аполлонович.
— Нет, покорно благодарю, ваше высокородие… — дрогнул голосом Шураль. — Ничего не надобно… Так лутче… Бог там сам укажет место всему… По крайности, душе спокой я нашел…
