XVIII
СКАЗКА ПРО БОЛЬШОГО ПЕТУХА
«Гленкар» потянул и стал. Опытный пес отлично знал, что на мочежине перед ним целая стайка бекасов и что хозяин сделает сейчас один из своих великолепных дублетов, от которых всегда делается так весело на душе и вся жизнь представляется широким, солнечным, зеленым и пахучим праздником… Он осторожно покосился — хозяин с ружьем на плече, повесив голову и не обращая на него никакого внимания, шел лугами дальше. Это было очень редко, такое невнимание к делу, но это было неприятно всегда. «Гленкар» понял, что надо доложить. Одно мгновение он поколебался, а потом неслышной красной тенью понесся к хозяину, забежал вперед и, усиленно вертя хвостом, ласково посмотрел ему в глаза. Правда, Сергей Иванович и всегда понимал аннонс слабо — люди вообще часто бывают очень бестолковы, — и теперь он только рассеянно поласкал собаку и пошел дальше. Нетерпеливый «Гленкар» возмутился и, отлетев в сторону, сделал стойку так, впустую. Хозяин заметил на этот раз и приготовился. «Гленкар» быстро повел туда, к мочежине, до которой, однако, было не меньше полутораста шагов. Сергей Иванович недоумевал — что-то уж очень долго ведет…
— Э-э, врешь, старик! — с неудовольствием сказал он. — Это ты по утренним набродам, должно быть, ведешь… Стыдно, брат, брось!
И, закинув ружье за спину, он решительно повернул обратно. «Гленкаром» овладело отчаяние. Он понесся к мочежине, разогнало всех бекасов, но и этого хозяин не заметил. Тогда «Гленкар» спорол дупеля, спорол коростеля и с лаем стал гоняться за жаворонком.
— Да ты что, сбесился, что-ли? — удивился хозяин. — Иди назад…
«Гленкар», полный мрачного отчаяния, уныло повесив уши и хвост, поплелся за хозяином. Все в жизни опротивело ему…
Не лучше было и на душе хозяина. Он не видел и не слышал ничего, — ни широкой, зеленой поймы, где так пряно пахло то старым листом, то болотом, то стогами, ни любимого им леса, синей тучей затянувшего все горизонты, ни горя любимой собаки… Он видел только одно: тонкий овал склоненного милого лица, всю эту закованную в черную рясу стройную девичью фигуру, это едва уловимое мерцание длинных ресниц, закрывших прелестные глаза и — старинную, крепкую монастырскую стену, о которую безнадежно бились теперь волны его жизни. И черная мантия монахини, как холодная ночь, окутала собой весь солнечный, привольный мир…
