Несколько свечей догорали в канделябре, среди вороха бумаг и перьев, на бюро со множеством ящичков. Массивный комод с вычурной резьбой громоздился чуть поодаль, у стены, затянутой голубым шелком. Белые карнизы под высокими потолками стекали в углах комнаты фальшивыми колоннами. Повсюду резьба и лепнина; тени и отблески; на тканых обоях — туманные личины и неясные сюжеты. Зеркало над туалетным столиком подернулось туманной мутью и не отражало ничего, кроме сумрака. У кресел подле ширмы с красноглазыми китайскими драконами были столь высокие спинки, что казалось: из глубокой тени за ними вот-вот поднимется кто-то. Занавеси на французских окнах повисли тяжелыми складками. В кровати, попиравшей точеными ножками толстые ковры на полу, под кисейным балдахином кроваво-розового цвета кто-то лежал…
Анна?!
Анна!
С приглушенным стуком Алексашка уронил ботфорты и пистоль под ноги, кинулся.
Запутался в складках покрова — спит?! жива?! не испугать бы! — тряслись руки и…
Она! На спине, под легким покрывалом, что скрывало складками очертания тела. Лицо бледное, неживое. Волосы рассыпались по подушке. Серые губы и лиловые тени на веках, на тонкой шее в открытом вороте ночной рубахи не бьется ни одна жилка. Ястремский оперся коленом на кровать, наклонился щекой к лицу — близко, в надежде ощутить теплое дыхание.
Отпрянул.
Мнится то, или впрямь щеки девицы запали глубже, заострился нос восковой прозрачностью до самого кончика, губы утратили природные краски, и особенной, последней статью вытянулось тело. Без памяти ухватил Ястремский Анну за холодные плечи, потянул под треск ночной рубахи: встряхнуть, прижать к сердцу, вдохнуть жизнь в безвольное тело.
Поползла, побежала тонкая льняная рубашка по плечам, обнажая девичью грудь с темным соском, одним, справа, а с другой стороны рубцевалась тонкая кожа безобразными шрамами, завязанными в застарелые багровые узлы…
Алексашка разжал пальцы, задохнулся, окаменело сердце, не бьется, и пошевелиться нет никакой возможности, только разевать рот в немом крике и смотреть, смотреть… Как скривился на сторону рот, словно у юродивой; как в приоткрывшихся глазах под тяжелыми веками влажно блестят голубоватые белки, а в едва различимых зрачках, что уставились на поручика фузейными дулами, плещется неутомимая злоба и похоть, ровно в мутно-пьяном взгляде шведских девок, взятых на шпагу в Нотебурге, в брошенном маркитантском обозе: в грязи, крови, вине…
Воздух загустел, потемнел, затрещали свечи. Шрамы на груди Анны зашевелились земляными червями. Видел Ястремский самым краешком глаз мельтешение теней вокруг, дрожь портьер; ожившие личины на обоях, обернувшиеся мерзкими харями; зашевелившиеся сюжеты — намек на движение, заполняющий грудь вязким ужасом; блеск изменчивой резьбы на мебелях.
