Придя в себя, я увидел, что лежу на траве лицом вверх, в лучах яркого солнца, окруженный голыми ребятами; они разглядывали меня молча, с тревожным боязливым любопытством. Заметив, что сознание ко мне вернулось, почти все ребята радостно заулыбались, но иные стали посмеиваться надо мной. «Синего языка» нигде не было видно — думая, что я утонул, он убежал с испугу.
Не произнеся ни слова, я оделся и побрел домой один, до глубины души уязвленный насмешками сверстников; по дороге я дал себе слово во что бы то ни стало научиться плавать — тогда никто больше не посмеет издеваться надо мной. Весть о происшествии на реке вмиг облетела всех соседей, и бабушка встретила меня дома суровым выговором, но наказывать никому не позволила.
Несколько лет спустя чудесная заводь, где мы с таким наслаждением плескались, была, вопреки здравому смыслу, осушена и засыпана во имя прозаических интересов одной скаредной фирмы, наживавшейся на кофе.
В те дни — даже не могу сказать, как и почему — я стал понимать свое особое положение пасынка в семье; это мне помогло разобраться во многом и пробудило глубокую искреннюю нежность и жалость к моей бедной матери. Прозрачные намеки, которые иногда себе неосторожно позволяли дяди в разговорах при мне, предполагая, что я ничего не пойму, доставляли мне страдания и тайные горькие слезы. Но это были проходящие тучи. Никогда и ни перед кем я не испытывал стыда из-за подобного положения, оно не вызывало во мне чувства приниженности или обездоленности. Я восхищался Рамиресами, очень любил свою мать и гордился тем, что я тоже Рамирес…
И вот пришел к концу самый счастливый год моей школьной жизни.
Томасито получил блестящие годовые отметки, я с более скромными был также переведен в следующий класс. Наступал срок возвращения в Сан-Хосе — мне было невыносимо думать об этом.
Мне так не хотелось покидать Алахвэлу: здесь жил я под крылышком бабушки, здесь находился дом Рамиресов с огромным садом и трапиче, где можно вволю порезвиться. И здесь, в Эль Льяно, небо казалось мне более глубоким и ясным, ветерок — мягким и нежным, как ласка, а дороги, луга, кустарники и скалы были насыщены каким-то непередаваемым ароматом и благоуханием и переливались более яркими и радостными красками, чем где-либо на земле… Такой я видел тогда Алахвэлу и такой продолжает оставаться она до сих пор в моей памяти.
В день отъезда, прощаясь со всеми, я с трудом сдерживал слезы. Потом, перекинув через плечо тощий мешок со скарбом, я быстро зашагал к станции Тихоокеанской железной дороги; в руках я нес бумажный пакет, а в нем — кривого цыпленка, подаренного мне бабушкой, чтобы я вырастил его дома. Я вошел в вагон второго класса и устроился у окна. Когда поезд, окутанный клубами черного дыма, повернул у Сируэлас, чтобы выйти на прямой путь к столице, я бросил долгий прощальный взгляд на красный купол алахвэльского собора, возвышавшийся среди тенистых деревьев, — и смахнул слезу.
