И еще: «Знаешь, еч, без моих признаний никто ничего не докажет. Останется только святотатственное хищение, учиненное баку, и безобразное насилие, учиненное хемунису. А я… Харакири всякие у нас не в ходу, но я и попроще придумаю… напьюсь вот и из окошка выпаду с девятого этажа. И все. И вообще никакого не будет суда».
И тогда Богдан понял: это единственный выход.
Нельзя было допустить, чтобы честное начальство было опозорено, а обе нечестные секты усилились вновь. Тут Ковбаса, заваривший сатанинскую кашу, был прав. Если бы он ее не заварил — и разговору б не было, но коли заварил…
Государственная польза требовала…
И в то же время нельзя было, чтобы градоначальник, из лучших побуждений мало-помалу докатившийся до вопиющих и к тому же чреватых потрясением народного доверия человеконарушений, не понес наказания. Просто отпустить преступника Богдан не мог.
Справедливость и правосудие требовали…
И что было делать?
«Не буду этого обещать», — сказал Богдан тогда и ушел. И взгляд еча, грузно сидящего в своем рабочем кресле, жег ему спину, пока он пересекал пространство огромного темного кабинета… и потом, в коридоре, на лестнице… на морозной мосыковской улице… да и теперь Богдан чувствовал этот взгляд ровно так же, как в те первые страшные мгновения, когда выбор уже сделан, и его не переиначить, и его нельзя, не нужно переиначивать, потому что любой иной хуже. Еще хуже.
— Ничего, — проглотив ком в горле, сказал Богдан. — Ничего не хочу рассказать.
Мокий Нилович потоптался. Надел наконец свою шубу, застегнулся. Глянул на Богдана исподлобья:
— И впрямь ли Ковбаса оттого с собою кончил, про что в записке написал? Мол, совесть заела — какой я городу начальник, если не предвидел, не понял, не предотвратил… Ничего тебе на ум не приходит?
— Думаю, и впрямь оттого, — твердо сказал Богдан и взглянул старому другу и руководителю прямо в глаза.
Мокий Нилович тяжело вздохнул. Отвернулся.
— Смотри, Богдан, — тяжело проговорил он. — Тебе работать, тебе жить…
— Смотрю, Раби Нилыч, — сказал Богдан. — Еще как смотрю. Во все глаза.
— Ну, ладно… — недоверчиво пробормотал цензор.
— Всего вам доброго, Мокий Нилович.
— И вам с супругой. Творч усп[28], Богдан. Звони иногда.
— Обязательно. Может, и в гости заеду.
— Непременно заезжай.
— Спасибо вам за все, Раби.
— А вот это ты брось, — сердито сказал Великий муж и сам открыл Перед собою дверь на лестницу.
