Она заговорила и услышала свой голос, сильный и резкий, почти крик, а язык был сухой, как щепка.
Немец с власовцем опять перебросились словами «вэр, вэр», «большевик». Власовец засунул руки под ремень на животе и качнулся на носках.
— ...Пускай хоть сосед...— услышала она его голос, нажимающий на каждое слово.
Она заговорила снова, показывая рукой на лес за кладбищем: закопано... Немец с власовцем долго смотрели друг на друга. Потом власовец коротко и зло буркнул:
— Пустим и в лес.
Еще она сказала, что всюду караулы, что ей не дают выйти со двора. Ей не ответили, немец только махнул рукой, показывая на толпу, потом крикнул куда-то во двор. Со двора сразу выбежал власовец и подался в конец деревни — к кладбищу.
Когда она дотащилась до Махоркиной хаты, там уже не было людей.
...От своего забора нелегко было оторваться: казалось, мешок стал более тяжелым — насыпан по самую завязку. Она уже не помнила о том, что болят плечи; согнулась, как старуха, и смотрела только на стежку и на улицу. На песке на стежке отчетливо были видны следы немецких сапог: дырочки от гвоздей. На пыльной крапиве и в подорожнике у забора валялись длинные белые окурки, один еще тлел, от него тянулся дымок, вокруг обгорела трава — видно, немец прошел здесь совсем недавно. Она подумала, что немцы не очень-то остерегаются: в такую сушь можно легко вызвать пожар, и вся деревня сгорит.
Возле хаты Панка забор был повален на улицу, и надо было высоко поднимать ноги, чтобы переступать через жерди. Жерди были запорошены желтыми перьями. Перья лежали кучами и поверх травы у забора, и на песке вдоль улицы — видно, кто-то вырывал их горстями.
В деревне ими была запорошена вся Скарбовая лужайка, будто сюда сносили кур со всех дворов. Наста увидела, что за лужайкой у реки горит костер и возле него суетятся власовцы. Один из них что-то разбивал топором на дрова, должно быть ворота: о сухую доску звонко звякал крючок. Оттуда несло гарью.
«И не разорвет... Все живое сожрали...» — подумала она. Потом подумала, что никого не видно с мешками, будто ей одной не терпится поскорее накормить немцев. Наверно, все уже давно отнесли, решила она: у многих рожь нашлась дома, а не то друг у друга заняли: «Сгори они, эти три пуда...».
Когда она увидела издали Миронову хату, высокую, с соломенной стрехой,— выше всех хат в деревне — и старые дубы, стоявшие напротив, у нее задрожали ноги.
Подойдя с мешком на плечах к воротам, Наста заметила, что они открыты,— слава богу, а то у нее уже одеревенели руки.
