— Три души? — спросил он с порога, глядя на кровать, где спали дети.— Всем до единого... На улицу. Выходи, мать,— сказал он тише.— Выходи, не стой...
Она подбежала к детям, потом к шкафу, ничего не помня: хотела, должно быть, что-то взять.
— Ничего не брать... Выходи...— И головой и винтовкой власовец теперь показывал на дверь.
Она схватила на руки маленькую Иру. Володя, проснувшись и увидев власовца, соскочил с кровати и выбежал за ней во двор. Сонный, споткнулся о порог в сенцах.
В деревне стоял крик: люди голосили, как на похоронах. Она тоже заплакала. Потом вдруг остановилась посреди двора: как же это — ничего не брать с собой? Всё перед глазами... У порога — полка с посудой, видна в раскрытую дверь; над колодцем висит ведро с водой... Ничего не брать?.. На смерть погонят. Всей деревней. С детьми...
На руках проснулась Ира и заплакала; Наста стала ее успокаивать. Заметила, что на плече висит белое полотенце... Зачем она взяла его — наверно, схватила вместо платка?
У ворот заплакал Володя.
Она нагнулась к нему— он схватил ее за кофту и поцеловал в щеку. Он не целовал ее никогда, и она не помнит, целовала ли она его с тех пор, как он подрос: они к этому не привыкли.
От ворот отбежал высокий власовец.
Возле хаты Мирона Махорки Наста с маленькой Ирой на руках стала впереди всех. За ней теснились люди, согнанные со всей деревни. С одной стороны, возле ворот,— женщины с детьми, они заняли всю улицу; с другой, возле хаты, у стены,— мужчины. Горстка. Мужики стояли в один ряд — и высокие и низкие, словно обломанный сверху частокол. Никто уже не голосил — запретили немцы. Только изредка всхлипывали женщины.
Стало тихо, будто мор опустошил деревню, только слышно было, как далеко за лесом, над которым горело солнце, стреляют и стреляют— это где-то на Двиносе, куда отступили партизаны. На другой стороне улицы возле дубов стояли на земле два длинных пулемета, направленных на людей, и высоко на заборе сидели власовцы с винтовками в руках.
Когда из хаты Махорки вышел немец, стало еще тише: никто даже не всхлипывал.
Наста почувствовала, как у нее подкосились ноги, закружилась голова, и она, чтобы не выпустить из рук Иру, оперлась на кого-то плечом— не помнит на кого. Сбоку к ноге прижался Володя — так он прижимался, когда был маленьким и учился ходить.
Немец стал меж двух пулеметов. Старый, с седыми висками, блестевшими даже издали. Блестели и его высокие сапоги, и сам он весь блестел на солнце: орел на фуражке, крест на груди, пуговицы и пряжка на животе.
