Съездить в Бей-Ридж, выставить дом на торги — и вырученных средств хватит, чтобы поставить мою сестру на ноги, и на этот раз навсегда. А я, возможно, смогу найти здесь ответы на вопросы, которые всегда меня мучили, пусть даже я и не знала наверняка, что это за вопросы.
Пиа, или Горошинка, — я называю ее так с тех пор, как она появилась на свет, — очень нервничает, ее пальцы подрагивают на коленях, ногти обломаны и обкусаны, а костяшки сбитые и припухшие, но не после драки на кулаках, а после самой настоящей битвы. Эти шрамы — результат отчаянной битвы с желанием напиться или наглотаться таблеток. На ее счету двадцать четыре года жизни и восемь недель трезвости. В прошлый раз ей удалось продержаться восемнадцать месяцев. Я уже думала, что она смогла себя перебороть, но затем внезапно умерла мама, и это стало для нас ударом. Я боролась за Горошинку изо всех сил, пыталась спасти ее от цунами горя и ужаса, которое двигалось прямиком на нас, грозясь раздавить. Тогда моих сил не хватило.
Но на сей раз я не подведу свою сестренку.
Я смогу ее уберечь. Если я сосредоточусь на реальности, на том, что действительно важно, я смогу ее спасти.
Я удерживаю камеру на бедре и сжимаю ее подрагивающую руку. Горошинка оглядывается и смотрит на меня сквозь розовые очки в форме сердечек, которые купила в аэропорту. А потом опускает взгляд.
— Зачем ты вообще взяла с собой это старье? — Она кивает на старенькую отцовскую камеру «Pentax», ту самую, в объектив которой он впервые увидел нашу маму. — На eBay за нее и пятидесяти фунтов не дадут. Однажды я уже пыталась ее продать. Теперь, знаешь ли, все снимают на цифру.
— Да я знаю, но это ведь больше чем просто камера, это… память. Маленький кусочек маминой и папиной истории. К тому же мне нравится снимать и смотреть на мир в объектив. Я подумала, что могла бы поснимать в тех местах, где снимал папа, воссоздать для него его же фотографии. Пусть он и не смог поехать с нами, зато его камера смогла. Я подумала, что ему это понравится.
— Понравится, — кивнула Горошинка. — Ты должна была стать фотографом, а не ученым, ты слишком творческий человек, чтобы быть ученым.
— Я физик, — напоминаю я. — Многое из того, что я делаю, — это искусство. Как ты себя чувствуешь?
— Как будто мне прямо очень-очень хочется набухаться, или накуриться, или все сразу, — говорит она. — Но потом я просыпаюсь, и все как всегда. Ничего нового.
Несколько мгновений мы едем в тишине.
