отца, навсегда. Но в самый решающий момент мужество покидало его, и когда Пентти после коровника возвращался в дом, именно Хирво приходилось отводить и прятать глаза, словно это он натворил что-то нехорошее, из-за чего плачут ангелы на небесах.
Ему стало легче, когда Эско взялся за постройку нового дома и принялся заливать фундамент. Голоса и удары молотков вновь наполнили ферму жизнью, но по вечерам Эско чаще всего уезжал к себе домой, и тогда снова оставались только Хирво и Пентти.
И Хирво опять приходилось усаживаться с отцом за один стол и сидеть напротив него весь вечер. И с каждым разом это давалось ему все труднее, потому что он чувствовал, что отцовское нутро было готово вырваться наружу в любой момент. Тело Пентти было подобно кувшину с трещиной, чье содержимое вот-вот выльется наружу, Хирво видел это очень ясно, и пусть он больше не боялся людей, но его страх перед Пентти остался. Он страшился в него заглядывать. Отец излучал насыщенный глухой цвет, похожий на черный неон, и Хирво боялся заразиться им – да, так ему казалось инстинктивно, – словно это было тем, чего следует опасаться, чтобы не заразиться и не почернеть самому. Словно на него в любую секунду мог вылиться ушат мазута и запачкать, запятнать все, к чему найдет дорогу.
Временами Хирво подозревал: существует некто, кто пытается что-то поведать ему через всех этих зверей и их души. Но не раньше, чем после развода родителей, он начал задумываться, что этим некто на самом деле мог быть Бог. А если есть Бог, если есть в этом мире или где-то поблизости от него нечто, что несет добро, то должно быть также и нечто, что несет зло; кто знает, быть может, та тьма, готовая вырваться наружу из его отца, возможно, это и есть зло? И если Пентти был переполнен этим злом, то выходит, что оно сидит даже в нем, в Хирво, и не только в нем, но во всех его братьях и сестрах?
Последний вечер, который он провел вместе с отцом, мог закончиться для Хирво очень плохо. Пентти был не из тех, кто умеет или любит готовить себе еду, но вот сосиски он любил и ел их вместе с картошкой, чтобы дешевле вышло. Эско порой помогал им с готовкой, ну там отварить картофель или поджарить колбасу. Но в тот вечер он рано уехал к себе, и в доме остались только Пентти с Хирво. И разделенное одно на двоих время мучительно ползло, тихое и бессловесное, обволакивая их словно душный кусок ваты, потому что теперь не было ничего или, скорее, никого, кто бы смог встать между ними. Стало больше чавканья со стороны отца и пожимания плечами с его. Хирво покосился на Пентти. Торчащие во все стороны волосы, заросшие черной густой щетиной щеки. На рукаве клетчатой рубашки зияла дырка, но Пентти этого, кажется, не замечал. Он стоял у плиты и варил кофе. На полную громкость работало радио. Пентти самолично перетащил его на кухню – такой большой аппарат в деревянном корпусе, купленный в Торнио еще в начале 1960-х. При разводе Сири взяла себе маленький транзисторный приемник, который обычно стоял на подоконнике в кухне, а дорогой и громоздкий аппарат оставила Пентти. Теперь он стоял тут, перекрывая дорогу в гостиную, но это было уже не так важно, потому что теперь туда почти никто не ходил.
