Непритворенныхъ плотно ставней…
Петръ Иванычъ свирѣпо храпитъ
Подлѣ вѣрной супруги своей.
На его оглушительный храпъ
Женинъ носъ деликатно свиститъ.
Снится ей черномазый Арапъ
И она отъ испуга кричитъ.
Но, не слыша, блаженствуетъ мужъ,
И улыбкой сіяетъ чело:
Онъ помѣщикомъ тысячи душъ
Въ необъятное въѣхалъ село.
Шапки снявши, народъ передъ нимъ
Словно въ бурю валы на рѣкѣ…
И подходятъ одинъ за другимъ
Къ благосклонной боярской рукѣ.
Произноситъ онъ краткую рѣчь,
За добро обѣщаетъ добромъ,
А виновныхъ грозитъ пересѣчь
И уходитъ въ хрустальный свой домъ.
Тамъ шинель на бобровомъ мѣху
Онъ небрежно скидаетъ съ плеча…
«Заварить на шампанскомъ уху
«И зажарить въ сметанѣ леща!
«Да живѣй!… Я шутить не люблю!»
(И ногою значительно топъ).
Всѣхъ величьемъ своимъ устрашивъ,
На минуту вздремнуть захотѣлъ
И у зеркала (былъ онъ плѣшивъ)
Снялъ парикъ и… какъ смерть поблѣднѣлъ
Гдѣ была лунолицая плѣшь,
Тамъ густые побѣги волосъ,
Взглядъ убійственно нѣженъ и свѣжъ
И короче значительно носъ…
Постоялъ, постоялъ — и бѣжать
Прочь отъ зеркала, съ блѣднымъ лицомъ…
Вотъ зажмурясь подкрался опять…
Посмотрѣлъ… и запѣлъ пѣтухомъ!
Ухвативши себя за бока,
Чуть касаясь ногами земли,
Принялся отдирать трепака…
«Ай лю-ли! ай лю-ли! ай лю-ли!
«Ну узнай-ка теперича насъ!
«Каково? каково? каково?
И грозя, проходившей чрезъ дворъ,
Чернобровкѣ, лукаво мигнулъ
И подумалъ: «У! Тонкой ты воръ,
Петръ Иванычъ! Куда ты метнулъ!…»
Растворилася дверь и вошла
Чернобровка, свѣжа и плотна,
И на столъ накрывать начала,
Безотчетнаго страха полна…
Вотъ ужь поданъ и лакомый лещь,
Но не ѣстъ онъ, не ѣстъ, трепеща…
Лещь, конечно, прекрасная вещь,
Но есть вещи и лучше леща…
«Какъ зовутъ тебя милая?… ась?»
— Палагеей. — «Зачѣмъ же, мой свѣтъ,
Босикомъ ты шатаешься въ грязь?»
— Башмаковъ у меня, сударь, нѣтъ. —
«Завтра-жь будутъ тебѣ башмаки…
Сядь… поѣшь-ка со мною леща…
Дай-ка муху сгоню со щеки!…
Какъ рука у тебя горяча!…
Вотъ на дняхъ я поѣду въ Москву
И гостинецъ тебѣ дорогой
Привезу…»
