Хуторянин притащил заранее отобранного барана, подвесил его за задние ноги, а затем Глемба проткнул ему шею прихваченным с собой ножом — не слишком большим, зато с очень тонким лезвием. Я обмер, приготовившись увидеть кровавую бойню вроде той, какою сопровождается убой свиньи, но Глемба проделал всю процедуру так быстро и с такой профессиональной сноровкой, что зрелище это не вызвало ни малейшего отвращения. Я следил за Глембой примерно с таким же чувством, с каким наблюдаю за женой, когда она вдевает нитку в иголку. Должно быть, так свершали свои обряды языческие жрецы.
И далее Глемба действовал с такой же сноровкой: в считанные минуты освежевал, выпотрошил барана и на доске разделал тушу. Оставалось только упаковать добычу, сложить в машину и распить «посошок» на дорогу.
Глемба распорядился подогнать машину к своему дому, и к бараньей туше добавилась разная другая поклажа. Глемба насыпал в холщовый мешочек кукурузной крупы для Ферко Тарки, потому что у него в семье очень любят мамалыгу.
— А что такое мамалыга? — спросил мой сын.
— Эх, сынок! — воскликнул я, обращаясь, скорее, к Глембе. — Ну и поел же я ее в детстве! Это была еда бедняков!
— Я тоже хочу попробовать, — заканючил мальчишка.
— Это не так-то просто, сынок, — пояснил я, — в наше время кукурузная каша стала одним из самых дорогих блюд. На рынке крупы вообще не купишь… если, конечно, не раздобудешь у каких-нибудь добрых знакомых.
Глемба насыпал еще один мешочек кукурузной крупы и протянул мальчику.
— Бери-бери, — велел я отнекивающемуся сынишке, боясь, как бы он не перепугался, если Глемба цыкнет на него, как привык поступать со мною.
Мы снесли в машину две банки меда, еще один холщовый мешочек, на этот раз с орехами — орехов сынишке тоже перепало две полные пригоршни, — а затем Глемба упаковал два деревянных барельефа, на одном из которых был изображен Шандор Петефи, а на другом — Петер Вереш. Я выразил свой восторг и удивление, поскольку Глемба сказал, что это — его работа.
Гостинцы мы упаковывали на другой половине дома, в меньшей комнате, используемой под кладовую. На подставках — так называемых салазках — выстроились в ряд мешки, по верху шкафов красовались и благоухали яблоки, с потолка свисали окорока, колбасы, шматы сала. Нет такой комнаты на свете, атмосфера которой была бы милее моему сердцу!
Деревянная скамья со спинкой была сплошь заставлена компотными банками, по которым мы тоже основательно прошлись: часть погрузили в машину, а другую часть Глемба вручил нам в подарок. Тут даже я счел уместным запротестовать, хотя и понимал, что протесты мои напрасны; впрочем, в данном случае меня это вовсе не огорчало. Но когда Глемба, указав на деревянную скамью, заявил, что и ее он жертвует нам, я нахмурился и самым решительным тоном отказался, хотя ни одному из его даров я не радовался больше, чем этому.
