— Ефрейтором.
Я продолжил расспросы:
— А в партизанах вы были?
— Дай ты дяде Яношу спокойно поесть, — одернула меня жена, и я рассердился, что она мешает ведению следствия.
— Моя супруга полагает, что вы были партизанским вожаком, — не без злого умысла продолжал я.
Но Глембу это не вывело из равновесия — в свойственной ему ворчливой манере он только и спросил:
— Откуда вы об этом прослышали?
— Да ничего я не слышала! — в сердцах ответила жена и напустилась на меня: — Вечно ты дурачишься, а твои дурацкие шутки не каждому по душе!.. Господин Глемба пока еще нас мало знает и может, чего доброго, неверно истолковать…
— А, пусть его говорит, — небрежно отмахнулся Глемба.
— Да, и буду говорить, — ухватился я за его слова, — потому что мне действительно интересно. Значит вы и вправду были партизанским вожаком?
— Какой там вожак!.. Нас было несколько человек, мы перешли к русским, а потом стали партизанить. Но я и тогда был всего лишь рядовым.
Он отодвинул суповую тарелку и без лишних слов сгреб пятерней блинчик. Кожа у глаз его собралась морщинками, а уголки губ чуть дрогнули в улыбке.
— Значит, вы всю неделю только моими делами и занимались…
— Да, — отрубил я, а затем опять сделал коварный выпад против жены: — Я занимался вашими делами и не успел купить абрикосового варенья. Поэтому сейчас мы вынуждены есть блинчики с тыквенным.
— Какое же это тыквенное?! — Жена от возмущения вспыхнула до корней волос. — Сливовое варенье, притом очень вкусное.
— Ты ведь знаешь, что сливовое варенье я не люблю, — неодобрительно заметил я. — И ребенок не любит. — Я посмотрел на сынишку.
Сгорбившись на низком сиденье, он с жадностью уписывал блинчики за обе щеки.
— А у меня и в этом году бог знает сколько абрикосов попрело, — заметил Глемба. — Все на сусло пошло. Варенье варить руки не доходят… На будущий год, если доживем, наготовите себе сколько душе угодно, — обратился он к моей жене. — На палинку и другие фрукты сгодятся. Вдоволь будет варенья для парнишки, коли он до него охотник.
— Сливовое варенье я тоже люблю, — сказал мальчик.
Ага, переметнулся на сторону матери. Смотрит на нее — даже глазенки замаслились. Я понял, что остался в одиночестве, и с досады ухватил еще один блинчик.
— И как же завтра… все уладится? — спросил меня Глемба. — Вам не сказали, кто за мной приедет?
— Об этом разговор не заходил.
— Вот растяпы!.. — проворчал Глемба себе под нос. Затем вдруг уставился мне в глаза и животом навалился на стол. — Тогда, значит… — Он помолчал, откинулся на спинку стула, который отозвался отчаянным скрипом. — Тогда, значит, — продолжал он уже уверенно, — вам придется поехать со мной.
