Въедлив был подьячий Деревнин, особенно когда речь о деньгах заходила. Тут же он почуял, что дед Акишев рад заплатить, лишь бы дурака Родьку выручить. Может, он даже чаемые от деда деньги все распределил – Масленица на носу, гостей принимать нужно, самому к начальству в гости жаловать да всех дворовых одарять, кому денежку, а кому и два алтына.
По въедливости своей он до того дорасспрашиваться мог, что имечко Анны Морозовой бы и прозвучало в приказной избе…
А если в это нелепое дело такая знатная боярыня замешалась – так пропади он пропадом, дед Акишев, и с деньгами своими! Выйдешь вот этак, ведя розыск по убийству, на супругу самого Бориса Иваныча Морозова, государева воспитателя, да и сам рад не будешь… Хорошо, коли просто через своего человека дадут знать – не суйся, мол, блядин сын, куда не след. А могут и вовсе поднять подьячего Деревнина на глухих задворках, с дыркой в башке, по весне, когда сугробы стают. И поди тогда догадайся, кто ему эту милость оказал!
Так что следовало сперва убедиться – боярыня то была или не боярыня.
Велев самому себе держать ушки на макушке, а рот – на замочке, Стенька распрощался со сторожами и пошел в сторону Кремля. Домой плестись не было смысла. Утро близилось, до открытия приказа он мог побыть со стрельцами, охранявшими Троицкие ворота, а потом уж следовало так поговорить с Деревниным, чтобы самому от него узнать поболее, ему высказать поменее.
Постановив, что нужно рассказать приметы пропавших вещей, и не более того (этого подьячему должно хватить, чтобы расспросить целовальника!), Стенька успокоился и зашагал по Никитской. Снежок вкусно поскрипывал под сапогами.
– По правую рученьку Волконские князья, по левую рученьку князья-то Репнины, – напевал он, чтобы веселее было. – По правую рученьку морозовский-то двор…
Тут ему показался странным скрип от собственных шагов – эхом он отдавался, что ли?…
Стенька резко остановился, но не остановились шаги! Еще дважды скрипнуло, и сделалось тихо.
Кто-то шел рядом с ним, отгороженный от него высоким забором! Кто-то следил за ним из-за того забора!
Стенька кинулся бежать…
Никто бы не назвал его трусом. На торгу он очень даже бойко покрикивал и замахивался дубинкой. Но там все знали, что он – человек служилый, его тронь – долго потом будешь с Земским приказом разбираться. Тут же, на пустынной улице да перед рассветом, он был беззащитен. Пуля из пистоли, кистень в ухо, да что кистень – та же удавочка-поясок, что прикончила несчастную Устинью, – и все, нет земского ярыжки! Утречком лишь об него споткнутся. А кто, зачем, за какие грехи – так никогда и не разведают!
