– Хорошо хоть не врешь… И то – с ума ты съехал, что ли, зазорную девку жалеть? А теперь слушай, свет.
Настасьица сделалась строга, жестка, яростна, но тихой и ледяной яростью.
– Слушай, говорю! Я такое сказывать буду, что ушам не поверишь. Однако коли хочешь клубочек размотать и догадаться, кому та баба, Устинья, и та сваха помешали…
– Хочу, а то как же.
– Упрям ты, куманек, за это и люблю. Я твое упрямство сразу разглядела. Слушай же! Тебе первому открою. Как поняла я, что Савва на мне венчаться не собирается, да как дитя во мне расти принялось, всполошилась я. Ну, думаю, есть у меня разлучница! То любил-тешил-миловал, а то вдруг я ему – дура! И стала я вокруг княжьего двора петли вить. Девки-то дворовые меня в лицо не знали. То с одной, то с другой словечком перемолвлюсь, и все к тому клоню – не собирается ли Савва Протасьевич жениться да не высватал ли ему Протасий Тихонович боярышню? И узнаю я, что за Арину-то Протасьевну, за княжну, уж сватались, и сам князь вроде не против был, однако Савва Протасьевич как белены объелся – не хочет отдавать сестрицу, да и только!
Тут Настасьица нехорошо засмеялась.
– Девка у них есть, Анисья. Говорят, с лица не воду пить, да только на ту Анисью поглядишь – дня два есть не захочешь. Угревата лицом и страшна, аки сатанаил, прости Господи…
– Аки кто? – недослышал Данилка.
– Как смертный грех! Все рыло в прыщах и нос едва ли не свиной щетиной порос, – столь безжалостно описав бедную девку, Настасьица продолжала: – Вот я и подумала: редко бывает, чтобы такая уродина была дурочкой незлобивой, по глазам видать – умна и завистлива! Я к ней. А я как с Саввой жила, и наряжалась, и украшалась, и знала я одну старушку, она мне притирания носила. Взяла я у той старушки траву чистотел и еще иных трав она добавила, отвела я Анисью в сторонку и говорю – возьми, свет, настаивай да и умывайся на утренней и вечерней зорях. Она – гордая: сколько с нее за снадобье возьму, спросила. Я ей: на свадьбу позовешь, тем и сочтемся! Но она в доброту мою не поверила – и правильно сделала…
Настасья поправила лучину в светце, щелчком сбила обугленный конец.
– Я, куманек, недобрая. Слово держу – это да, а разжалобить меня трудно. И не пытайся! Денег в долг и под залог не дам. А коли кто полюбится – так подарю!
Данилка решительно отодвинулся. Слыхивал он о бабах и о вдовах, которые платят полюбовникам. Но такое дело было не по нему. Ведра с водой по обледенелой крутизне ради спасения жизни таскать было не унизительно, а вот брать от бабы деньги за блудную радость ему претило.
