– Коли воры не унесли.
– Нет, свет, они не унесли, там сразу, как ты убежала, переполох поднялся. Больше ничего мне сказать не хочешь? Воров, стало быть, не видела? И кто на ваш домишко их навел – не догадываешься?
Все три вопроса остались без ответа.
– Пойдем, что ли, Лукьян Романович, – Деревнин встал. – Поправляйся, девка. Бог с тобой!
Они вышли и притворили дверь.
– И что ж ты такого разведал? – спросил Белянин.
– А разведал я, что она одеяльцем укрывалась. Не шубой! И духоты не любит. А к тебе прибежала в шубе. Стало быть, не сразу в подклет побежала, а в сени, поди, выскочила – коли у той свахи теплые сени, то, может, там шуба висела. Но не у самой же постели! В девичьей светелке шубе не место.
Стенька слушал и на нос мотал – надо же, про одеяло подьячий догадался!
– А коли так, Гаврила Михайлович, то ведь она узнала того, кто тетку убил, – сказал купец. – И выдать его боится. Должно быть, такой человек, что и отомстить может.
– Покойница во многих домах с ней бывала, и их вся Москва знает, и они всю Москву знают, – отвечал подьячий. – Тут кто угодно оказаться может – и теребень кабацкая, и боярин из Грановитой палаты…
– Да ну тебя! – даже отмахнулся купец.
– Думаешь, святые они? Было у нас дело одного, не поверишь, князя, и покончили с тем делом так тайно, что дальше некуда.
– Неужто отпустили?
– Так спину кнутом ободрали, что впредь грешить закаялся. Но по упросу одной верховой боярыни били не на людях, а в подклете. Так ты его, поди, в Кремле видывал – ходит, нос задравши, а спина-то драная… Как меня увидит – рожу-то воротит…
Допытываться, кто из князей воротит рожу, купец не стал – знал, что Деревнин не проболтается.
– Что же ты будешь делать, Гаврила Михайлович? – спросил Белянин.
– То, что ты потаенно меня зазвал, – это хорошо. Это в наших руках козырь. Никто не знает, где эта девка, а я знаю. И сдается мне, что это дельце еще с одним увязано. Слыхал, может, в Конюшенной слободе тоже бабу удавили. Вот Степа по тому делу ходит. Так у той вещи-то пропали.
– Гаврила Михайлович!.. – начал было Стенька, да осекся. Он чуть было не напомнил при постороннем человеке о душегрее с кладовой росписью.
– А ты, Степа, примечай. К той Устинье ночью тайно приезжали, так? А эта сваха Тимофеевна по всей Москве хвостом мела, во всех домах ее принимали, все ходы-выходы были ей ведомы. Смекаешь? К ней не за деньгами и не за хламом, видать, приходили. Простых воров девка бы выдала, так бы расписала – мы бы их как живьем увидали. Помяни мое слово – дела между собой увязаны. И я бы так не говорил, кабы добился от дармоедов из Разбойного приказа правды о том кружале, где Родьку опоили. Идет, Лукьян Романович, какая-то игра. Кто-то из лесных налетчиков, видать, с Разбойным приказом стакнулся и чужими руками жар загребает, соперников уничтожает. И в такой игре всякий, кто знает лишнее, – готовый покойник… Поэтому, Лукьян Романович, остерегайся. Сам присматривай, как дом на ночь запирают.
