– Так что ж ты молчишь? – Стенька даже сронил с ложки обратно в миску груз капусты.
– Бегала, бегала! – убежденно твердил Пятка. – Я решетку-то поздно опустил! А вот выходил из избы, а как входил обратно – она и прошла. И точно – в переулок пошла!
– Поздно уж было? – подсказал Стенька.
– Да не рано, я ж говорю – уже решетку опускать подумывал. А потом, как решетку опускать шел, она и обратно проскочила, с мешком! Туда и обратно единым духом!
– С каким еще мешком?
– А мне откуда знать? Идет себе баба и идет, одна, никого не задевает, чего я к ней цепляться буду?
– Значит, на Бабичевой вдовы двор без мешка, а обратно – с мешком? – уточнил Стенька.
– Ну да-а…
– А теперь слушай меня, дядя. Той бабе там с мешком бегать не полагалось. И кабы решетка была опущена, она бы и не проскочила! – грозно сказал Стенька. – А что ты ночью решетку не опускал – это мне доподлинно известно! Я сам по этому делу хожу, розыск веду, и кабы ты решетку опустил – я бы первый об нее споткнулся! Понял, дядя? И теперь мне об этом нужно доложить подьячему Деревнину.
– Про решетку, что ли? – только это и понял из всех Стенькиных забот старенький Пятка.
– Ясное дело – про решетку! – И земский ярыжка, кинув ложку на стол, поднялся, как бы желая немедленно бежать в Кремль и орать на всю Ивановскую площадь про Пяткино злодеяние.
– Да погоди ты гневаться! – взмолился Пятка. – Я, может, за весь мясоед первый раз ее опустить забыл!
Стенька сел.
– Точно ли в первый?
– Точно, точно! – И Пятка для убедительности начал креститься, бормоча нечто вроде молитвы, но со странными словами: «…да чтоб мне сдохнуть без покаяния…»
Подводить под неприятности Пятку Стенька не хотел. Сейчас-то старик был человек служивый, жалованье получал, избенку имел, хоть и крошечную, однако с печкой. А как что – к кому он со всем своим скарбом переберется и на шею сядет?…
– Баба с мешком, говоришь? А велик ли мешок-то?
– Невелик, свет, невелик! Я потому и подумал, мало ли какие бабьи тряпки несет, или капусты кочан, или еще что?
– И куда побежала?
– А я откуда знаю? По Никитской, к Кремлю, а дальше уж ее бабье дело.
– Ночью, говоришь… А одета была как?
– Как баба зимой одета? Убрус белый, шапка теплая поверх убруса, шуба зеленым сукном крыта, сама дородная…
– Зеленым сукном – это хорошо! – одобрил Стенька. – Ну-ка, поднатужься, а могла ли это быть той Анны мать?
– Не могла! – убежденно отвечал Пятка. – Та бы, меня завидевши, остановилась словом перемолвиться. А эта – нет, проскочила мимо.
