Торопливых шагов суета
Стерла имя и завтрашний день
Стерла имя и день <…>
Лай, сияние, страх Чужой дом
Управляемый зверь у дверей
На чужом языке говорит
И ему не нужна моя речь
Отпустите меня
Я оставлю свой голос, свой вымерший лес
Свой приют
Чтобы чистые руки увидеть во сне <…>
Иными словами, ад — это непонимание и ненужность речи.
Принятие молчания осмысливается как приобщение к качественно иному бытию по формуле: молчание=смерть, другая реальность, где вербальность принципиально отсутствует («я в краю, где молчат» («Ад-край»); где нет «ни стихов, ни слов» («На дворе трава, на траве дрова»); где остановлены «часы и слова» («Чужой дом»)). Молчание предстает в произведениях Янки либо как добровольный отказ от говорения («Отдыхай, я молчу» («Ад-край»), «Кто молчит, те и знают какой-то ответ» («Мало слов для стихов»), «Сжатые рты — время, вперед» («Стаи летят»)), «Молчащий миллион немыслимых фамилий» («Я голову несу на пять корявых кольев»), либо как насильственная немота («Разорвали нову юбку да заткнули ею рот» («Гори-гори ясно!»), «Раздерите нам рот до ушей, замотав красной тряпкой глаза» («Порешите нас твердой рукой»), «В поту пытаясь встать, чтоб испытать потомков // Положено молчать, скользя, ползя Нельзя» («Я голову несу на пять корявых кольев») и др.). Разрешение проблемы слова в творчестве Янки осуществляется на уровне поэтики в обращении к «чужому слову» и в интертекстуальности, в обращении к темам юродства и смерти, которые представляют соответственно феномены смеха (=безумие) и молчания (=смерть).
Особенности христологии
В отличие от А. Башлачева, Янка не актуализирует перевод христианского мифа в миф собственной жизни, не уподобляет себя Христу, не создает персональный поэтический миф. Ее лирический герой ни разу не вступает в прямой диалог со Всевышним, занимая, скорее, позицию наблюдателя, визионера, который констатирует как факт Богооставленности («Ждем с небес перемен — // Видим петли взамен // Он придет, принесет, Он утешит, спасет // Он поймет, Он простит, ото всех защитит // По заслугам воздаст да за трешку продаст» («Ждем с небес перемен»)), так и безверия («Люди забыли бога, люди плечами жали» («Нарисовали икону — и под дождем забыли»)).
В понимании Дягилевой утрата веры и отсутствие поиска Бога оборачивается не только вселенским апокалипсисом и имморализмом как нарушением гармоничного уклада жизни, но — что более страшно по своей сути — совершенным внутренним опустошением и «обесчеловечиванием». Потеря веры страшна нарушением и исчезновением самого главного — общения и диалога как с другими людьми, так и с Богом. По сути, речь идет об абсолютизации и всевластии того, что Бубер обозначил как сферу «Оно», Левинас назвал «Тотальностью», Бахтин — «роковым теоретизмом»:
