. Многими исследователями отмечается сложное взаимодействие между поэтическими системами Башлачева и Пушкина не только в художественном аспекте, но и в аспекте персонального мифа [см.:216—222]: у Пушкина Другим является Бог («бытие отвечает поэту и направляет его»), лирический же герой Башлачева «безответно взывает к уже потерянному, умершему Богу». Можно сказать, что «трагедия Пушкина катарсична, так как функционирует в информационной системе „Я — Другой“, в конечном счете, воздействует на еще не завершенный мир, творит его», лирическому же герою Башлачева остается «только страдание в уже завершенном мире, лишенном динамики и — поэтому — возможностей развития и просветления» с попыткой «новой этизации бытия» [220, с. 86].
Показательно в этом плане наблюдение Доманского: «Башлачев воплотил и вывел на новый этап пушкинскую легенду о поэте, редуцированную последователями Пушкина. Тем самым „амбивалентная“ биографическая легенда, созданная в русской культуре Пушкиным и реанимированная Башлачевым, обрела новую жизнь в русском роке» [219]. Одно из стихотворений К. Арбенина как нельзя ярко демонстрирует эту преемственность между двумя поэтами (гр. «Зимовье зверей»): «До февраля — скучаю, как могу. // Терплю, не слыша отклика кукушки. // И вижу тени — Башлачев и Пушкин // Ждут третьего на меченом снегу». Можно сказать, что русский рок стремился создать единство жизни и творчества и в этом стремлении дошел до крайних пределов. Но «по ту сторону самого крайнего слова стоит смерть» [223, с. 114] — следовательно, творческий «произвол» безжизнен.
Творчество Башлачева ориентировано на Абсолют, но укоренено в природе самого человека, поэтому, по его убеждению, «из века в век, из года в год, изо дня в день общую мировую идею мы переводим в форму за счет таланта», т.е. таким образом реализуется связь человека с Абсолютом (оправдание человека творчеством). Этому же способствует непосредственное взаимообщение Я и не-Я, Я и мира: «прорвать себя и ощутить <…> частью целого, не то, чтобы слиться, а по формуле Я + все, каждый — центр, совершено индивидуальный, совершенно неповторимый» [28, с. 211].
Итак, А. Башлачев посредством приданию слову онтологически-орудийного статуса преодолевает язык и восходит от простого слова к сакральному Имени Имен. Нежелание принимать трансцендентность Бога оборачивается стремлением прорваться в высшее бытие с помощью слов. Более того, слово и поступок сливаются воедино.
