И почему теперь мы сидим за столом, натянуто улыбаясь, держась за руки, как в самых дурацких фильмах, вместо того, чтобы выплакать, выкричать всю эту боль?
Может быть, потому что нормальные люди не вопят, когда им больно? Они молчат, смиряясь с измененной реальностью, морщатся, может, немного плачут, провожая родных в последний путь. А потом живут дальше, будто ничего и не случилось. Потому что жизнь их подчинена законам. Законам природы в том числе. А значит, в смерти нет ничего ничего необычного или такого уж важного. Ничего, что нужно знать неуравновешенной внучке очередного старика, умершего от времени, которое он прожил.
— И он совсем не мучился… Так что… нужно просто принять, понимаешь? — Все это время, пока я пыталась поймать темп дыхания, только бы истерика, начинающаяся во мне, стихла, мама говорила со мной ровным голосом. — И на похоронах он был таким спокойным, да, Миш? Очень умиротворенным…
Миша молчал, продолжая комкать полотенце. Мамин голос наполнял комнату, она твердила, что дедушка был таким стареньким, и это могло произойти в любой момент. А у меня в памяти сразу вспыхивало, как легко дед поднимался на четвертый этаж, презрительно цыкая на любые слова о лифте. Мама уверяла, что дед почувствовал скорый конец, потому уехал в деревню, потому и не продал этот дом, хотя мог, словно дедушка был кошкой, сбегающей прочь от хозяев, чтобы сдохнуть в канаве.
На каждое мамино слово я могла бы отыскать тысячу опровержений. Мне хотелось напомнить ей, как дед повторял, что мечтает понянчить правнуков, и что город наш куда приспособленнее для старости, чем деревня. А значит, ничего он не планировал — ни уезжать, ни умирать в одиночестве. Потому что он любил нас. Потому что он любил ее, свою дочку, нашу с Мишкой маму. Потому что у нас никого и не было кроме друг друга. Это дед нам внушил с самого малого возраста. А своих не гонят от порога, чтобы умереть в одиночестве. Кто угодно, только не наш дед.
Но вместо всех этих правильных слов, я вспоминала, как мы последний раз говорили с ним. Прямо тут, за этим столом, на который я оперлась лбом, который я скребла скорченными пальцами, разбитая, пьяная, уничтоженная собственной глупостью. Демонами, бушующими во мне.
— Ничего, Тоська, — сказал дед, опускаясь на соседний стул. — Это в тебе молодость лютует. Дорогу свою найти, место свое… Это сложно. Куда сложнее, чем все, что потом человека ждет. Первый шаг — он самый главный.
