— На маму. Даже чашку вот эту в траву швырнул, а мама и подобрала. Я сам не поверил. — Миша помыл картошку, выложил ее на полотенце и устало присел на край стола. — Позвонил ему, спросил, что за херня. Дед мне ответил совершенно нормальным голосом. Сказал, что в доме травит насекомых, а у мамы слабые легкие, и ей не нужно было приезжать. А я поверил. Дебил.
Слабая надежда испарилась так же быстро, как и пришла. Я помолчала, продолжая рассматривать чашку. Красный мак пульсировал на белом поле.
— Может, и правда травил? Может, надышался чем?
— А фиг его знает, Тось… В сентябре у меня проект был на сдачу. Я замотался, как сволочь. У мамы учебный год начался… Короче, очухались мы к концу октября. Звонили деду, он даже повеселее был. Сказал, что кошку завел, чтобы не скучно по вечерам было.
— Кошку?
— Ага. Белую с серым хвостом… — Потянулся, перевернул картофелины, чтобы они просохли с другого бока. — Короче, мы успокоились. А седьмого числа… Ну ты поняла.
Я кивнула, сделала над собой усилие и отложила чашку. Мак осуждающе покачал мне тяжелой, красной головой.
— Ты на похоронах был?
— Да. Там все быстро. Старый человек, все дела… Даже без вскрытия. Похоронили десятого. Дом закрыли и уехали…
— А кошка?
— Что кошка?
— Кошку-то отдали кому-то? Или с собой забрали? — Я оглянулась, ожидая увидеть, как из-под кухонного диванчика на меня внимательно смотрят два оранжевых глаза.
— Да не было там никакой кошки. Может, убежала. А может, ее вообще и не было никогда…
Образ белого пушистого тельца с большим серым хвостом померк, истончился и исчез. Вслед за дедушкой, который никогда больше не выйдет из своей комнаты, шаркая стоптанными тапочками, не поставит чайник, не станет шумно пить кофе с ложкой сгущенного молока и двумя печеньями. Я закрыла лицо ладонями, чтобы спрятать от Мишки абсолютно сухие глаза. Слезы — удел тех, кто еще надеется утешиться. Во мне такой надежды уже давно не стало.
Так мы и просидели в кухне, пока не пришла мама. Мишка, успевший почистить картошку, порезать ее, обсыпать приправами и поставить в духовку. Я, глотающая непролитые слезы. И кошка, которой может и не было никогда.
Мама открыла дверь своим ключом, и я вздрогнула от этого звука, словно кто-то выстрелил в воздух, предупреждая о надвигающейся беде. В каком-то смысле, мама и была бедой. Деятельная учительница, видящая в каждом материал для будущих свершений. Шаг влево, шаг вправо — всегда расстрел без права реабилитации. Но мы научились принимать в ней это, как все любящие готовы мириться с чужими особенностями, опираясь на безоговорочное право любви быть такой, какая она есть.
