— Я пытаюсь, Миш… Видишь, к вам приехала.
— Это ты молодец, мама по тебе тоскует. Но не осуждает, — поспешно добавил он, заметив, как дернулась я, расслышав в его словах обвинение. — Так что перестань смотреть, будто на коврик написала… — Он отвернулся, делая вид, что выбирает печенюшку. — Мама все понимает. И тогда понимала, и потом…
— А ты?
— А мне жалко будет коврик, если что. Я его в Икее покупал.
Мы помолчали. Я крутила в пальцах белую кружку, поворачивая ее то белым боком, то красным пятном мака.
— А чашки эти тоже ты купил, хозяюшка?
Мишка хмыкнул, покачал головой.
— Не… Это мама привезла из деревни. В августе еще. — И замолчал, понимая, что проговорился.
— Зачем она ездила к деду в августе?
Мама ненавидела деревню. И дом этот, и сад, и трухлявый сарай, и каждую дощечку из тех, которыми там было выложено все вокруг. Я никогда особенно не вникала почему. Да и сама бывала там не так часто, просто чтобы порадовать дедушку. Ничего особенного в деревне не было. Обычное захолустье в десяток домов, разросшаяся неухоженная зелень, покосившиеся домишки, спивающиеся соседи. Но дедушка исправно ездил туда, то ли отдавая дань памяти той жизни, что была там прожита, то ли просто по привычке.
— Ну, ездила и ездила. Что такого?
Мишка никогда не умел мне врать. И ребенком, и выросшим уже в здорового мужика, он сразу покрывался красными пятнами, потел и мямлил.
— Миш, зачем мама ездила к деду? Он тогда уже болел?
— Типа того, — нехотя бросил брат и поспешил подняться. — Давай, чтоли, картошки почистим, мама придет, и сварим…
— Миш, ты же сказал, у него сердце. Ты же сказал, что все внезапно случилось. Он что еще летом слег? Миш! — Я уже кричала, срываясь на противные, истеричные нотки.
— Что «Миш»? — Широкая спина, которой он повернулся ко мне, закаменела. — Чего ты орешь-то? Не болело у него в августе сердце. Головой дедушка поехал, вот мама и рванула…
— Как головой? — Во рту снова стало горячо и сухо.
— Вот так. Нес какую-то чепуху. Мол, к нему там приходит кто-то. Вещи какие-то чужие в доме. Что ему недолго осталось. И чтобы мы свечки жгли за его здоровье…
— Он же атеист.
— Был. Вот мама и испугалась.
— Почему вы его не забрали оттуда?
— Забрали? — Мишка фыркнул, наклонился к ящику, вытащил пакет с картошкой. — Он мать и на порог не пустил. Раскричался, начал палкой махать. Уезжай, говорит, видеть тебя не хочу. Ведьма.
— Ведьма? На маму?
В этот момент мне показалось, что все услышанное — глупая шутка. Дед любил маму так сильно, что порой это казалось даже странным. Для него она навсегда осталась маленькой дочкой, поздней, а оттого долгожданной. Я прекрасно помнила, как он гладил ее по волосам перед сном и обязательно целовал в макушку, уходя к себе. Ее, взрослую женщину, мать двоих детей. И эта любовь, искренняя, нежная и всеобъемлющая, согревала всех кругом. Дед просто не мог выгнать дочь, приехавшую в гости. А значит, Мишка глупо шутит. А значит, дед живой, а все это дурацкий розыгрыш, придуманный, чтобы проверить меня на прочность.
