Зрячая ночь. Сборник | страница 80
Телефон завибрировал в кармане. Это был рефлекс — никто не виноват, что нас приучили нестись к трубке по первому ее недовольному зову. Лера смешалась, опустила протянутую руку, полезла в карман, достала телефон, щелкнула по экрану.
«Никогда не знаешь, где все закончится.»
Сердце гулко сжалось, в ушах зазвенело. Лера рывком подняла голову, Стас смотрел на нее, покачиваясь над пустотой. Протянутая рука сиротливо повисла в воздухе.
Никогда не знаешь, где все закончится! Никогда не знаешь, где все закончится! Где! Все! Закончится!
Лера швырнула телефон на тротуар, всем телом бросилась вперед.
— Стой! Стой! — Крик вырвался из груди в ту секунду, когда стоящий за ограждением оторвал ногу от опоры.
Он вздрогнул, пошатнулся и медленно, как в мудацком боевике, начал заваливаться назад. В никуда. В равнодушную темную воду Москвы-реки.
— Стой!
Но опоры не было. Не на чем было стоять. Стас падал с моста. Навзничь, как и говорил. А внизу готовила свои объятия вода — оглушить, увлечь на дно, не дать ни единого шанса тому, кто всю ночь дразнил ее, упиваясь теплым егерем из фляжки.
«Никогда не знаешь, где все закончится,» — насмешливо вспыхнуло на разбитом экране, за миг до того, как он погас.
И все закончилось.
Зрячая ночь
Дедушка умер в ноябре. Я крутила эту фразу и так, и эдак, пока простые слова, ее составляющие, не потеряли всякий смысл. Любое слово, затертое до дыр, перестает быть тем, что оно означает. Попробуй двести раз сказать «мама». На сто третий из нежных рук, запаха теста, длинного домашнего халата и голоса, поющего перед сном, слово станет простой совокупностью звуков. Любое слово, даже самое сильное. Даже смерть.
— Дедушка умер в ноябре, — сказал Мишка, отводя глаза.
А я только и смогла, что отступить на два шага, чувствуя, как сжимается внутри тугой и горячий сгусток боли. За окном квартиры, в которую мы с братом только вошли, счастливые и легкие, как дети, получившие выпускной табель, шумел май. Мы о чем-то болтали, прикасаясь друг к другу локтями, поглядывая с интересом, отмечая новые черточки и новые жесты, словом, вели себя так, как и все близкие после затянувшейся разлуки. А потом он сказал это. Оборвал бездумную болтовню, мигом стал серьезным, почти суровым, будто это я виновата и в смерти деда, и в том, что не знала о ней целых полгода. Шесть месяцев жизни так далеко от дома, как только сумел отвести меня первый поезд. Шесть месяцев работы над книгой, которую я так и не дописала. Шесть месяцев непрекращающейся борьбы сама против себя. Шесть месяцев надежды на лучшее, шесть месяцев, которые должны были закончится именно так.