Она уже спустилась с лестницы, ведущей от Крымского моста к парку, и отступать сейчас, возвращаться обратно через шумную толпу, тухнуть в метро и долго потом брести от станции к дому, где в темноте опадают сухие листья фикуса, было куда глупее, чем просто прогуляться по набережной и вернуться потом на такси.
— Так и поступим, да? — спросила Лера банши, тихонечко сопевшую в дырке от сердца.
Та промолчала, мол, делай ты что хочешь, мне-то чего? Меня вообще не существует, ты сама меня придумала, чтобы было с кем разговаривать по ночам.
Мало что придумала, даже сказку про нее сочинила. Как живет в непроходимой глуши сумасшедшая бабка, настолько одинокая, что воет по ночам от тоски. Вылезает по пояс из окна деревянной избушки, всматривается во тьму, слушает, как шумит лес, как бегут по небу тучи, как прячется в них луна, и так ей становится жутко, что она начинает кричать. Выть даже, словно нет в мире больше света и никогда не будет, и любви нет, и памяти, и добра, и верности, и всего, на чем мир этот держится. Все исчезло, все поглотила тьма. Целую ночь воет бабка, рвет седые лохмы, царапает впалую грудь. К утру нет в ней ни сил, ни голоса. С первыми лучами она забирается в самый дальний угол избушки, сворачивается в клубок из старости, костей и тоски, чтобы спать до заката. А ночью все начинает сначала. И каждый, кто услышит бабкин вой, решит, что она — само зло и тьма. Только вечный лес знает правду — криком своим бабка прогоняет ночь, вопль ее пугает тьму, чтобы та рассеялась, уступая место свету.
Вот такая сказочка. Лера вынашивала ее, как дитя, а когда решилась рассказать — глубокой ночью, хорошо выпив, тому, с кем делила тогда постель и сердце, то вышло глупо и неловко.
— Вот это жуть, Лерыч! — хохотнул он, почесал волосатую грудь и забыл, тут же забыл, будто и не слышал ничего.
А Лера до утра не могла заснуть, сверля потолок сухими глазами. Они потом очень быстро, очень легко расстались, без обид и скандалов. Но тот хохоток Лера ему так и не простила. Лучше бы по лицу дал, ей Богу, или деньги спер уходя.
Так бабка осталась с Лерой — не написанная, но придуманная. Мы в ответе за тех, кого сочинили. Не нашел им место на бумаге, что ж, готовься стать для них вместилищем, будто ты — лампа, а они — свихнувшийся от всесилия джинн.
Сказок таких в Лере собралось уже с дюжину. Садись и пиши, но она не писала. Даже в мыслях истории выходили куцыми, плоскими, абсолютно не живыми. Лера умела придумать сюжет, создать образ, наполнить его силуэтами и смыслом. Ей не хватало красок и деталей. Потому она была так хороша в описании немецких кранов, но так плоха в писательстве. Это мучило, почти убивало ее, терзало неисполненными желаниями, мечтами, до которых вроде бы вот — руку протяни, а на деле далеко, как до Хабаровска.
