— Все хорошо, мам. — Говорить нужно было уверенно, с нажимом. — Давай не будем дурами. Все хорошо. Я приеду через недельку в гости.
Мама смотрела на нее, как завороженная. Так дети смотрят на врача, который одним молниеносным движением достает из пятки занозу. Никогда еще Настя не чувствовала себя такой взрослой. Никогда еще Насте не было так тоскливо. Свинец в груди стал холодным. Смахнуть слезы, потекшие ручьем, Настя смогла у двери. Куцее пальтишко заскрипело в пальцах. Первым делом нужно будет купить другое — теплое, безразмерное, из колючей шерсти. И ботинки. Устойчивые, громоздкие, чтобы в любой сугроб, по любому льду. Лорка знала кучу маленьких магазинчиков, где можно было закупиться самым странным, самым замечательным шмотьем. И любить его, как вторую кожу. И любить себя в нем. И чтобы тебя в нем любили. И чтобы без него тебя любили еще сильнее.
Думать об этом было куда легче, чем смотреть на то, как Игорь суматошно натягивает кирпичную парку, которую ему купила любимая еще-не-теща, как тянется за шапкой, как сталкивается взглядами с мамой и тут же вздрагивает, краснея мальчишкой, пойманным на горячем.
— Опоздаем сейчас, пошли, — равнодушно бросила ему Настя, с удивлением понимая, что равнодушие это не было напускным. Самое что ни на есть настоящее равнодушие.
Игорь наконец сумел завязать ботинки, разогнулся — весь бордовый, и рванул из квартиры вниз по лестнице к выходу. Мама проводила его тоскливым взглядом. Вернется ли он теперь, когда тайна, так нелепо скрываемая, наконец беззвучно оголилась, Настя не знала, да и знать ей этого не хотелось. Она кивнула маме и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.
Серость дороги засасывала. Хотелось позвонить Лорке. Хотелось поскорее добраться до метро, утонуть в толкотне вагона, тащиться в нем по темноте туннелей, чтобы выбраться наружу совершенно другим человеком.
Игорь шел чуть впереди, весь скукоженный, стиснутый неудобством момента. Можно было догнать его, пошутить как-нибудь глупо, чтобы он перестал так отчаянно утрамбовывать руки в карманы. Но Настя шагала за ним, не замечая его мучений, просто потому что для нее их больше не существовало. Человек может долго уничтожать чувства к себе в сердце другого, но исчезают они обычно в один момент. Раз. И он стирается из списка того, что важно. Списка, имеющего хоть какое-нибудь значение.
У остановки набралась приличная толпа. Последней стояла девочка — еще маленькая, первоклашка, наверное. Она хваталась за руку стоявшей перед ней женщины, дергала полы длинной дубленки, задирала голову и смотрела вверх со странным, совершенно недетским напряжением. Круглый помпон на вязаной шапке заваливался на спину.
