В приемной на втором этаже нас встретил Бабах, адъютант; находились здесь уже и другие посетители.
— Я доложу о вас, — сказал Бабах и ушел в соседнюю комнату.
В наступившей тишине каждая секунда казалась часом, и мы еще не знали, что нас поджидает и вторая неожиданность.
Приоткрылась дверь, появился Бабах.
— Прошу, сейчас вас примут, — обращаясь ко мне, сказал он.
Мы встали, готовые идти.
— А вы, обер-лейтенант, посидите, только фрейлейн, — произнес адъютант.
Волнение охватило меня. Посмотрела на Кузнецова, в его взгляде хочу прочитать все, что он мог бы сказать мне. В моих руках заявление, и больше ничего! Как быть?
Коснувшись моего плеча, Николай Иванович спокойно сказал:
— Все будет хорошо, иди!
Мысли опережали одна другую: «Справлюсь ли? Не выдам ли себя? Смогу ли отвечать на все вопросы? В нужную минуту Николай Иванович мог бы вмешаться в разговор, повернуть его в безопасное русло. Но как быть теперь? Если Кох не примет Кузнецова, что тогда? «Спокойно, спокойно! — твердила себе. — Осторожность вдвойне и внимание».
Переступив порог кабинета, я сделала шаг назад при виде бросившейся ко мне огромной овчарки.
«Вот для чего ему нужны собаки!» — промелькнуло в голове.
— На место! — раздался окрик.
Подняв глаза, я увидела за массивным письменным столом очень тучного, в темной форме немца. Его холеное, с усиками под Гитлера лицо было надменно и, мне показалось, брезгливо. От его пронизывающего, свирепого взгляда сжалось сердце.
— Здравствуйте, — как можно спокойнее сказала я и протянула свое заявление.
— Садитесь! — резко отозвался он.
Стул стоял на расстоянии от стола; отхожу, и этих секунд было достаточно, чтобы окончательно справиться с волнением. Главное, отвечать так, как договорились с Николаем Ивановичем. Никаких лишних слов.
Вот она, третья неожиданность! Могли ли мы подумать, что Кох, имея мощную охрану извне, разместит ее и у себя в кабинете?!
Сидящие за столом, у окна офицеры хотя и делали вид, что заняты работой, постоянно и пристально наблюдали за мной.
Каждый жест, малейшее мое движение настораживали сидевшую перед столом Коха собаку. В любую минуту она готова была броситься вперед. Вопросы сменялись, следуя один за другим.
— Почему вы не хотите ехать в Германию, если считаете себя немкой? — спрашивал Кох.
— Только болезнь мамы не позволяет мне сделать это сейчас. Она убита горем, гибелью отца. Забота о семье лежит на мне. Я могу быть полезной и здесь. Я знаю языки: немецкий, русский, украинский, польский, — отвечала я.
