* * *
Три дня езжу с Сухаревки на Смоленский и с «Зацепы» на «Трубу» и не могу насытить своих голодных глаз обилием пищи, снова взлелеянной, всхоленной и вынесенной на торжище для человеческой потребности.
Рыба, рыба. Целые севрюги, осетры. Сухие снетки и лещи. Резанные головы наложены грудою.
Свинина, баранина. Жирная говядина. На десятичных весах горою навалены телячьи туши, еще целые, в шубах. Когда-то на войне я видел: так же точно валили человеческие трупы. Нет, лучше пусть будут битые телята, чем битые люди. А вот и ободранная туша, белая от сала. Пухлые гладкие почки, как женские груди. Сальная рубашка, обтянутая, как трико.
Милый теленок, скажи мне, кто вырастил тебя? Кулак или средняк, партийный или беспартийный? Но ты все тот же, такой же, как прежде. Откормленный телец, взрощенный обильной природой для ласковой встречи человеческого блудного сына, обуянного гордыней духа и оголодавшего желудка. Чей ты, теленок?
— Я не кадетский, я не советский, —
напевает над ухом назойливый «цыпленок», как будто в объяснение:
Ах, я куриный, я петушиный,
Я Петька, я детка, я курицын сын.
Не знаю, кто вырастил тебя. Но знаю и чувствую, что в тебе воскресла и выросла мистика жизни, мистика плоти, цветущей и тучной. Жизнь чередуется волнами. Три года войны, четыре — революции, хаос разрушения, кровавые духовные цветы. И вот возродилась цветущая плоть, от духа родилась плоть.
Откормленный телец — это символ урожая и больше того: это символ и залог раскормленного сытно младенца. Смешно сказать, но я чувствую, будто из этой груды мяса восходит какая-то буйная сила, стихийная и пьяная и заражает меня. И хочется петь и смеяться или протянуть руки и благословить дары земные: «Пошли, Боже, урожай на всякую живую скотину, двуногую и четвероногую!»
Свежие овощи. Картошка и репа, и лук. Тропические фрукты: — кабачки и помидоры. Поспели уже владимирские вишни и крыжовник. Ешь, объедайся, душа, до самой дизентерии.
На «Зацепе» мужицкий привоз. Полсотни возов выстроилось в ряд. Впрочем, ведь теперь это не мужики, а поднимай повыше: русские фермеры. У многих на возах собственные медные весы. Другие торгую по-старому, с мерки, но тоже не обрадуешься. Мерка в пять фунтов — полтора миллиона, дороже, чем с веса. Горы картошки, молодой и старой.
— Откуда столько? — спрашиваю полушутя фермера в овчине и лаптях, но с бритой бородой.
— Сами картошкой кормимся, — объясняет он довольно словоохотливо, — и вы пользовайтесь.
