Открыла глаза — темно, тихо, а мысли тут как тут, роем пчелиным. Слышит Елизавета их тревожное гудение, и страх подбирается к сердцу. Закрыла глаза — и того хуже: мысли ослабевают и безвольно распадаются, зато как наяву видит она свою хатку с синими облупившимися наличниками, на треть вросшую в землю. Старая хатка, да своя, не одно поколение в ней выросло, да осела — видно, не столько от тяжести лет, сколько от тяжести судеб людских под ее крышей. Конечно, на все воля божья и суд божий, только за что карает господь и праведных?! Разглядывает Елизавета свою хату, словно впервые: окно мухами засижено — вымыть надо, из трубы дым плохо идет, чистить пора — попрошу Васыля… Скользит взгляд по стрехе — ласточки гнезд налепили, знать, и впрямь выживали, есть примета такая… Скользит по двору… И вдруг обомлела Елизавета: Бобка на привязи исхудал, а в хлеве двухмесячный поросенок остался и куры… Уезжала-то уверенной, что скоро вернется, еду оставила. Да ведь вторая неделя пошла — все выпили, все съели давным-давно. «Ах, сердешные!» — простонала Елизавета и сползла с кровати.
— Куда вы, бабуся? — раздался сонный голос хозяйки. — Может, надо чего…
— Спи, спи, голубонька. Мне уже ничего не надо. Домой пойду — там скотина осталась некормленой.
— Что вы, бабуся, удумали, не пустят туда.
— Пустят! — прохрипела торопливо одевающаяся Елизавета. — Как это не пустят, в родную хату?
— Была родной, — сквозь зевоту протянула хозяйка, — говорят, не вернетесь больше…
Старуха замерла на мгновение и с вызовом сказала:
— А хоть и же вернемся… Только родное всегда остается, и в могилу его с собой заберем.
— Зачем вам на том свете черпаки да миски? — хохотнула молодица.
— Разве ж я о черепках речь веду? — обиделась Елизавета и замолчала.
Никакие уговоры не помогли. Такого упрямства даже сама Елизавета за собой не знала. Да и не упрямство это: решила идти — и словно помолодело тело, стало легким и проворным, и сердце отпустило, и вот они, слезы, бегут по дрожащим щекам. Значит, правильно решила! И лишь одна мысль зацепилась — не пустят… Но верить не хотелось: «Как это не пустят, когда там живые твари с голоду мрут? Что у них — сердца нету?..»
Почти бегом добралась до хаты, где жила Марья, заскребла скрюченным пальцем по стеклу. И тут же распахнулись белые занавески и между ними протиснулось маленькое сморщенное личико Марьи, — знать, тоже не спит, сердешная… Елизавета замахала руками, приблизившись к окну вплотную, чтобы Марья разглядела ее. Сморщенное личико округлилось, расправилось и исчезло.
