— Вот какой был человек, — заключил Терешко, задумчиво улыбаясь. — Действительный коммунист.
— Нет, не жить было ему, не жить… — проговорил другой гость с таким выражением, с каким говорят иногда о не по возрасту разумном, чересчур хорошем, рано умершем ребенке.
Помолчали. И тут тетка Настя стала рассказывать, как года три назад приходил к ним в хату — еще в ту, еще в старую, — кто бы вы думали? Яшка Гусачок.
Да, представьте, приходил как ни в чем не бывало, еще и конфет детям принес, и поллитровку в кармане.
После войны его судили как полицая, и отсидел он лет десять, если не больше, — и вот ведь, живой-здоровый. Где-то там, в Сибири, поселился, а сюда приехал погостевать, чего ему, — и вот зашел…
— Ну и что же?
— Да ничего…
— Нет, позвольте, как же это… как все обошлось?
— Да так и обошлось. Я заплакала — знаете, дело бабье. А Леня…
— Что ж Леня?
— Отвернулся, и все.
— Ладно, хватит, давайте-ка выпьем, — сказал тут Леня, наполняя пустые стопки. — Видно, так оно и быть должно, ничего не сделаешь.
Однако пить на этот раз никто не торопился. И долго еще не возобновлялся застольный шумок, — пока не прибыл один из племянников тетки Ивги, молодой учитель Мишко.
Видно, не только что начал он праздничный обход и не к первому столу приближался. Войдя в дом, он подхватил стоявший у двери стул и пошел кружиться, будто с девушкой, а его молодая жена, вполне и даже слишком трезвая, смотрела на него с тем выражением, с каким повсюду смотрят слишком трезвые молодые жены на веселых не в меру мужей.
Покружившись под собственный аккомпанемент (он дудел на все лады и барабанил кулаком по сиденью), Мишко поставил с пристуком стул у стола, уселся, снял шапку, выпил стопку, закусил помидором и — непонятным образом отрезвев — стал говорить, что молодым учителям в школе приходится туго, они тут в меньшинстве, никаких новшеств добиться не могут, потому что старым учителям не до новшеств, те по уши в свои огороды зарылись.
— Ладно, хватит, язык распустил, — вмешалась жена. — Хорошо тебе, что в огороде батько с матерью копаются, да еще я в придачу, а то разжились бы на твои шестьдесят карбованцев. Помолчи, дай человеку спеть.
Другой племянник, сын овдовевшей в конце войны тетки Мотри, давно порывался спеть. Это был рослый, широкоплечий и широкоскулый парень, с румянцем до ушей, темно-русой чуприной и вполне городскими, аккуратно подстриженными баками. Одет он был тоже по-городскому, при галстуке. Он работал экскаваторщиком на строительстве системы прудов и утверждал, что рыбы тут вскоре будет тьма.
