Напомним, что Б. Томашевский выделял динамические («изменяющие ситуацию») и статические («не меняющие ситуации») мотивы [Томашевский 2003: 185]. Последнее предложение текста, даже если оно обладает некоторыми признаками мотива (предикативность, абзацное членение), может не изменять ситуацию, то есть репрезентировать статический мотив («Мертвая луна, ясная и холодная, висела над темным обрывом»). В этом случае финалом будет считаться последний динамический мотив (самоубийство мальчиков). Иными словами, необходимо дифференцировать фабульную и сюжетную концовки, которые могут совпадать или не совпадать[63]. Эта дифференциация схожа с разграничением развязки и финала Н. Ищук-Фадеевой: «При всей близости местоположения и функции развязка и финал различны, а подчас и противопоставлены. Так, развязка нередко известна или предсказуема: “Часто само название трагедии подсказывает ее развязку; это факт, данный историей: смерть Цезаря, жертвоприношение Ифигении” (Дидро). Но невозможно просчитать финал, для которого важна не смерть, но ее осмысление, и диапазон возможностей достаточно широк – от сформулированной морали до “приглашения к размышлению” и состраданию» [Поэтика 2008: 283]. Данная идея становится еще более ясной, если обратиться к хрестоматийному примеру несовпадения фабулы и сюжета в романе М. Лермонтова «Герой нашего времени»: о гибели Печорина сообщается в середине текста, а его голос продолжает звучать, и произведение заключается описанием смерти Вулича и рассуждением о ней.
Другая трудность – проблема границ эпизода, мотива, в данном случае финала. Где его «начало» и где его «конец»? Например, в рассказе «В толпе» один из персонажей предсказывает грядущее несчастье:
Беспременно кого-нибудь из слабеньких раздавят [Сологуб 2000, II: 348].
По сути, здесь «начинается» концовка произведения, которая будет «длиться» еще двенадцать частей, пока дети Удоевых не погибнут.
Еще более сложен вопрос о «конце» финала. В некоторых рассказах Ф. Сологуба итоговая точка подразумевается, но не ставится. Умирание девочки Ванды в «Червяке» обрывается фразой:
Ванда знала, что погибает [Там же, I: 106].
В «Улыбке» мы вновь доходим лишь до границы сознания Игумнова, но не знаем, свершилось самоубийство или нет:
Когда Курков скрылся в переулке, Игумнов опять приблизился к гранитной ограде и, содрогаясь от холодного ужаса, мешкотно и неловко стал перелезать через нее. Никого не было вблизи [Сологуб 2000,1: 437]
