Во-вторых, Ф. Сологуб практически никогда не использует в своей прозе повествование от первого лица. При этом зачастую нарратор занимает «внутреннюю позицию», то есть принимает точку зрения персонажа, который «фигурирует как рефлектор» [Шмид 2008: 125]. Так, в основе сюжета рассказа «Красота» находится развитие внутреннего мира героини, приводящее ее к самоубийству. Повествователь играет роль «всеведущей инстанции», заглядывающей в мысли Елены «изнутри», в том числе перед самой смертью:
«Прекрасное орудие смерти», – подумала она и улыбнулась. (…) И вот, – как будто кто-то повелительно сказал ей, что настал ее час. Медленно и сильно вонзила она в грудь, прямо против ровно бившегося сердца, кинжал до самой рукояти – и тихо умерла. Бледная рука разжалась и упала на грудь, рядом с рукоятью кинжала [Сологуб 2000,1: 508].
В некоторых текстах, например в «Отроке Лине», напротив, повествование ведется с позиции отстраненного эпического нарратора, «извне»:
Перед восходом солнца, гонимые ужасом, преследуемые вечными стонами отрока Лина, примчались они к морскому берегу. И вспенились волны под бешеным бегом коней. Так погибли все всадники и с ними центурион Марцелл [Сологуб 2000, III: 461].
В-третьих, Ф. Сологуб часто сополагает противоположные нарративные инстанции: повествователь резко переходит с «внутренней» точки зрения на «внешнюю» сразу после смерти персонажа. С одной стороны, для писателя, создающего произведение реалистического характера[62], наррация о сознании человека возможна только до момента кончины. С другой – переход на «внешнюю» точку зрения при повествовании о смерти является естественным инстинктом: так демонстрируется глобальное безразличие окружающей среды (природы, социума) к частной кончине, ведь это закономерный процесс, для кого-то трагический, а для кого-то повседневный. Ф. Сологуб, как правило, подчеркивает данный повествовательный ход – пуант, – отделяя его абзацем:
Мертвая луна, ясная и холодная, висела над темным обрывом [Там же, I: 598] («Жало смерти»).
Над детским трупом быстро мчались всадники [Там же: 643] («Рождественский мальчик»).
Ночью, трусливо и осторожно, пришли к поверженным телам волки и насытились невинными и сладкими телами детей [Там же, III: 461] («Отрок Лин»).
В третий день его хоронили [Там же: 556] («Сон утешающий»).
Относительно данных эпизодов может быть поднят вопрос о статусе танатологической концовки. Если произведение заканчивается фразой, не касающейся факта смерти, изображенного в последнем отрезке текста, то что является финалом? Эта трудность связана со многими другими проблемами: выявления и классификации мотивов, границ концовки, дифференциации сюжета и фабулы.
