В итоге получается, что в писательском (и читательском) сознании существуют два разнонаправленных вектора, восходящих к структурам коллективного бессознательного: с одной стороны, тяготение к традиционной развязке, с другой – стремление эту развязку «преодолеть» за счет различных художественных средств: мотива преображения, переноса интереса на других героев, незаконченного жизнеописания, подражающего недискретной жизни.
В свете дихотомической теории мотива концовку произведения можно определить как инвариант. Этот инвариант на первый взгляд кажется чрезвычайно абстрактным, недостаточным для реконструкции функции. Однако его вариативные реализации довольно ограничены: смерть, отъезд, свадьба…
Конкретизируя инвариант до интересующей нас танатологической концовки, обратимся к рассказам «смертерадостного» [Тэффи 2002: 475] Ф. Сологуба, чтобы понять возможности наполнения этой функции в определенной художественной системе.
Танатологические концовки имеют свою специфику: они обладают, пожалуй, наибольшим «завершительным» потенциалом. И отъезд, и свадьба, несмотря на поставленные точки над i, допускают возможное продолжение событий. Смерть «способна» закончить сюжет таким образом, что нарратору дальше будет «нечего сказать». Подобный тип финала «абсолютно» завершает повествование.
В рассказах Ф. Сологуба много таких или чуть модифицированных финалов. Вариантами танатологических мотивов становятся самоубийство («Красота», «Утешение», «Голодный блеск»), убийство («Рождественский мальчик», «Елкич. Январский рассказ»), «естественная» или случайная смерть («Обруч», «Алчущий и жаждущий», «Сон утешающий»), более сложные формы кончины, связанные с совмещением указанных видов («Жало смерти. Рассказ о двух отроках», «В толпе»), гибель мифологического или символико-фантастического характера («Призывающий Зверя», «Отрок Лин», «Смерть по объявлению», «Царица поцелуев», «Отравленный сад», «Белая березка»).
Безусловно, каждый из этих финалов имеет индивидуальные семантические оттенки и нюансы выражения, которые зависят от произведения в целом и выбранной нарративной инстанции. Вместе с тем в этом множестве можно заметить и некоторые закономерности.
Во-первых, для творчества Ф. Сологуба в целом и для его рассказов в частности характерен интерес к суицидальным мотивам. Эта тенденция соотносится с восприятием смерти как «блаженного избавления» [Сологуб 2000, VII: 13] от земных страданий, зла, несправедливости, как акта, делающего человека «свободным» [Там же, I: 590]. Большинство финалов указанных произведений реализуют самоубийство как инвариант. Суицидальный оттенок имеет в «Рождественском мальчике» поступок Гриши, бросившегося навстречу всадникам, разгоняющим демонстрацию; в «Отравленном саде» – поведение Юноши и Красавицы; в «Царице поцелуев» – смерть молодого воина в объятьях мертвой Мафальды. Предчувствуют опасность, но идут на праздник и погибают дети Удоевых в тексте «В толпе».
