Бессильные хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его ужасу грядущей смерти, плакали они холодными, не согревающими сердца слезами одиночества [Андреев 1990, III: 77].
На них вновь надеты социальные маски, которые срываются только после свидания: мать «понимает», что сына завтра будут вешать, и падает на лед.
Описание мыслей террористов перед казнью начинается с двух девушек – Тани Ковальчук и Муси. Первая – яркий пример человека, даже перед смертью думающего о других:
Как во всю жизнь свою Таня Ковальчук думала только о других и никогда о себе, так и теперь только за других мучилась она и тосковала сильно. Смерть она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как нечто мучительное, для Сережи Головина, для Муси, для других, – ее же самой она как бы не касалась совсем [Там же: 79].
Таня уходит от страха перед казнью через эмпатию, и ей в рассказе уделяется совсем мало внимания.
Муся думает о смерти и встречает ее со счастливым сердцем. Девушка чувствует, что через этот танатологический акт она обретет бессмертие, присоединившись к ряду мучеников, веками шедших навстречу правде:
Нет ни сомнений, ни колебаний, она принята в лоно, она правомерно вступает в ряды тех светлых, что извека через костер, пытки и казни идут к высокому небу. Ясный мир и покой и безбрежное, тихо сияющее счастье. Точно отошла она уже от земли и приблизилась к неведомому солнцу правды и жизни и бесплотно парит в его свете [Там же: 80].
Муся по-другому слышит мир, новая реальность кажется ей «прекрасной», а смерть отождествляется с жизнью:
И если бы собрались к ней в камеру со всего света ученые, философы и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры и петли и стали доказывать, что смерть существует, что человек умирает и убивается, что бессмертия нет, – они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще смерти можно говорить, когда уже сейчас она мертва и бессмертна, жива в смерти, как была жива в жизни? [Там же: 81].
Эта «жизнь в смерти» достигнута благодаря отсутствию страха перед казнью, победе одного, идущего к свету, над тысячей, пугающей мраком:
– (…) Ведь эти господа что думают? Что нет ничего страшнее смерти. Сами выдумали смерть, сами ее боятся и нас пугают. Мне бы даже так хотелось: выйти одной перед целым полком солдат и начать стрелять в них из браунинга. Пусть я одна, а их тысячи, и я никого не убью. Это-то и важно, что их тысячи. Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один [Андреев 1990, III: 82].
