Именно ожидание доводит «неугомонного» Цыганка до «волчьего воя». Он кричит:
– Вешать так вешать, а не то… У, такие-сякие… [Там же: 71].
Интересно, что метафорика, обозначающая его состояние и состояние Янсона, одинакова: у Михаила «человеческий мозг, поставленный в чудовищно острую грань между жизнью и смертью, распадался на две части, как комок сухой и выветрившейся глины» [Андреев 1990, III: 71], а Иван «просто стоял в немом ужасе перед этим противоречием, разорвавшим его мозг на две части» [Там же: 65]. Таким образом, в третьей и четвертой главе мы знакомимся с отношением к смерти простых преступников, пришедших к одному и тому же состоянию, несмотря на разность предшествующих жизненных установок.
Но на первый план в рассказе выходят террористы, предполагавшие убить за идею, а следовательно, отмеченные постоянной рефлексией. Им посвящается большая часть рассказа, двоим из них приходится еще и встретиться с родными.
Отец Сергея Головина символизирует «офицерскую модель» отношения к смерти. Не ясно, поддерживает или не поддерживает он политические взгляды сына, но его главная цель – «не мучить» Сергея перед смертью. Для полковника «мучить» – значит показывать материнское и отцовское горе, подчеркивать безнадежно утраченные связи с жизнью. Николай Иванович не выдерживает наложенных им самим психологических рамок, но старается соблюсти рамки моральные, сказав на прощание:
– Благословляю тебя на смерть, Сережа. Умри храбро, как офицер [Там же: 76].
Храбрость и благословение отца-командира являются важными атрибутами «офицерской» танатологической модели, вытесняющей страх перед смертью заботой о ритуале.
Встреча Василия Каширина со своей матерью лишена ритуальности, а потому более «тяжелая». Еще более «тяжелой» ее делает непонимание между Василием и его близкими. Отец, богатый торговец, на свидание не приходит, общение с матерью сводится к спору о бытовых подробностях, выглядящему кощунственно перед лицом смерти:
Было дико и нелепо. Впереди стояла смерть, а тут вырастало что-то маленькое, пустое, ненужное, и слова трещали, как пустая скорлупа орехов под ногою. И, почти плача – от тоски, от того вечного непонимания, которое стеною всю жизнь стояло между ним и близкими и теперь, в последний предсмертный час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, – Василий закричал:
– Да поймите же вы, что меня вешать будут! Вешать! Понимаете или нет? Вешать! [Там же: 77].
Мы видим, что могли бы противопоставить смерти эти персонажи и что они не могут сделать этого:
