Рассказ начинается с танатологической ситуации: министр узнает о готовящемся на него покушении. Благодаря полиции убийство предотвращено, но чиновник не может заснуть всю ночь, мысленно проигрывая возможные события следующего дня:
И с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушенными ладонями, он представил себе, как завтра утром он вставал бы, ничего не зная, потом пил бы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей. И ни он, ни швейцар, подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы, что совершенно бессмысленно пить кофе, одевать шубу, когда через несколько мгновений все это: и шуба, и его тело, и кофе, которое в нем, будет уничтожено взрывом, взято смертью. Вот швейцар открывает стеклянную дверь… И это он, милый, добрый, ласковый швейцар, у которого голубые солдатские глаза и ордена во всю грудь, сам, своими руками открывает страшную дверь – открывает, потому что не знает ничего. Все улыбаются, потому что ничего не знают [Там же: 50].
Министр приходит к выводу, что страшна не гибель, а «знание ее», «было бы совсем невозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определенно знать день и час, когда умрет» [Там же: 51]. Проблема смерти здесь сопряжена с проблемой познания.
Этот аспект рассказа имеет определенную традицию в мировой литературе: об ужасе знания смертного часа размышлял персонаж повести В. Гюго «Последний день приговоренного к смерти» (1829), князь Мышкин в романе Ф. Достоевского «Идиот» (1868), народоволец Анатолий Кольцов в романе Л. Толстого «Воскресение» (1899). Из дневника Я. Яковлева-Богучарского (запись от 2 апреля 1908 г.) мы узнаем о том, что в вопросе о смертной казни внимание Л. Андреева также привлекла проблема знания о последнем часе: «…Я напал на такую мысль: смертная казнь не должна существовать, потому что она противна закону жизни. Этот закон состоит в том, что ни одно живое существо не знает заранее времени своей смерти. Не составляют в этом отношении исключения не только люди вообще, но даже, например, самоубийцы, ибо между самоубийцей и смертью стоит его воля, которая может в каждый данный момент измениться. Не составляет исключения и, например, бросающий бомбу террорист, ибо мало ли что может случиться: бомба может не взорваться, бросающий ее может побежать от преследователей и т. д. и т. д. Только осужденный знает время своей смерти – значит, тут нарушается закон жизни, и в том осуждение смертной казни. Теперь я убежденный ее противник» [Ильев 1980: 111].
